Сергей Шаргунов - Ура !

От этих фантазий меня отвлек нищий. Он проник в клуб, бородатый и истрепанный. "Сыно-ок, - начал он. - Мне не выжрать, чаю мне". Я ему заказал чаю. Принесли пошлую прозрачную чашку, увитую стеклянным бредом. "О, ты мне чашу преподнес", - заявил нищий. Он густо отпивал: "Горячо-о!", а я пиво пил. Мы сидели вместе. За соседним столиком веселились молодые. Один из них, поворачиваясь, - бледные кудряшки, розовый смех - вдруг... наткнулся на моего нищего. Розовое лицо исказилось. Смех замер в зубах огрызком, глаза перескочили на меня - заискивая. Свойский взгляд. Приглашение высмеять нищего. "Откуда? Для чего?" - вопрошали голубые глаза. Я отвернулся от юноши.

Жирно блестели стены, духота обволакивала. Было видно, как пузыри дождя тепленько хлюпают там, в вышине, и это хлюпанье придавало окружающему особую завершенность. Я все чаще задирал голову и каждый раз, когда нога пешехода заслоняла стекло, ощущал остановку дыхания, ночь дыхания. Я переводил дух лишь с просветом в оконце. Пил я кружку за кружкой и все полнее ощущал себя свиньей у корыта. Нищий удалился. А у меня даже щетина свиная, щекоча, лезла из пор. Столбы в зале оклеены алыми афишными листами. Черные аршинные буквы. "Убей, убей..." - вычитывал я. Неужели? А... "Убей зверя в себе", - разобрал наконец. Вздохнул. А за соседним столиком, упившись, хрюкали.

РУСАЛКА

Мой спутник Стас... Он как выброшенный переспелый кусок манго. Мать родила его и сразу умерла от рака крови, воспитывал отец, полковник. Позднесоветский кагэбэшник, сидел себе в Югославии, не рыпался, всю жизнь провел в бабах и запоях. Разжиревшая громада, нажрется и бродит по квартире с бабьими сиськами и бабьим стенающим голосом. Жили на Котельнической набережной, сдают апартаменты иностранцу. Ну и каков Стасик, этот золотник молодой? Несется в огненном кутеже. За ночью ночь, из мглы в мглу, из кабака в бордель, сдабривая алкоголь порошками... Жги-гуляй!

Мы с ним и жгли, и гуляли! Как-то раз в клубе гляжу: его лупят по лицу, он упал. Я подбежал спасать. Но Стас уже поднялся, кровавые губы расплываются и обхватывают бутыль. "Му-у!" - вырывается изо рта. При мне он ссал в метро. "Я же не виноват. Писить хотелось". Пристроился в толпе пассажиров, выпростал член и по капельке выдавил. А кроткие граждане не шевельнулись.

Отсыпается он до вечера - и снова в бой! Модно одет, кофточки, маечки, пуховичок, а голос - вязкий, с завываниями. Не голос, а какое-то вязанье с вареньем. И вот с этим Стасом я подружился. Я был в тяжелом состоянии, и такое общение мне подходило.

Ночь шла к концу. В нашем смехе булькал выпитый за ночь алкоголь. Мы шли по набережной Москвы-реки. Стас гнул свою блондинистую голову и мокро кривил рот. Мерзлый рассветный час, рыбий час, когда начинается обезличивание. Кружило голову, и подкатывала тошнота. Серая рябая река. Рябь как чешуя...

- Ты же поэт, - заявлял мне Стас. - Ты писал стихотворение: "Мой папочка Шарль Бодлер..." Ты должен полюбоваться на НЕЕ.

Нам открыла старуха. Мы попали в квартиру, и наступил мрак. Но скрипнула какая-то дверь, блеснуло электричество, и возникла тенистая девушка.

- Разувайтесь и идите, - шепнула она, отступая в комнату.

Мы в носочках вошли. Ковры на полу и на стенах. Голая лежала поверх одеяла. Вид у нее был мечтательный. Острые бледные черты лица, словно присыпанные мукой.

- Привет, Стеллочка. Вот я тебе гостя привел.

- Серега, - представился я.

Она соорудила тяжелую, завлекающую улыбку. Выпуклые губы, мутный взор из-под очков. Темные разметавшиеся локоны. Над диваном висел пластмассовый венок, погребальный. Стас сморгнул и перевел на меня заговорщицкие глазки. "Надо сказать что-то любезное", - подумал я. Ее инвалидность была видна сразу. Русалочьи недоразвитые ноги...

- Ты вот около Белого дома, Стелла, - сказал я растерянно. - Наверно, страшно было, когда стреляли?

- Тут! Белый дом! Стена на Белый дом смотрит... - Острый коготь ткнул в малиновый облезлый ковер, прикрывающий стену. - Белый дом!

Все умещалось за ковром. За ковром был игрушечный дом, дымящий в небо, и танк, и фигурки атакующих бежали, и мужичок упал на баррикаде, борода торчком. И вдруг я ощутил в руке ключик с несмываемым пятнышком крови, ключ от запретной комнаты из сказки о Синей Бороде...

- На самом деле я стрельбы не боюсь! А что думаете, я тоже крутая! Меня бабка ремнем порола! Ремнем!

- Надо же! - томно произнес Стас. - Разве можно пороть морскую царевну?

- Я от жизни натерпелась. Я шла из поликлиники, какой-то урод на меня бросился и изнасиловал.

- Да что ты говоришь! Мы с Серегой пойдем его прирежем, ты скажи, где живет.

- Теперь ищи ветра в поле! Костыли мои в сторону, повалил меня в куст и там изнасиловал. Я об этом стих написала...

- Ну и ну, - сказал Стас и смежил веки.

Она села на диване, подогнув под себя ноги. Рядом, лицом к ковру, свернулся Стас, краснея майкой. Мигом он отключился, зашелестел дыханием сна.

- Сергей, а ты очень красивый, - сообщила она и разом спустила ноги. - Ты красивей Стасика. Ты мне нравишься очень.

- Я знаю, что красивый.

Тотчас я пожалел о своих словах. Она моментально бросилась, левой рукой вцепившись в край дивана, правой захватывая шкаф, ловя воздух своим большим ртом. Ветхозаветная пластика ярости и наготы была здесь. Пока она приближалась, я громко позвал: "Эй, просыпайся, друг!", но он был далеко, друг, он только посапывал. А она была - тут, рядом...

Вот она уже взобралась мне на колени, голая, с изуродованными болезнью ногами, трепещущая. Я почувствовал себя деревяшкой, длинные локоны заливали мне лицо. Много длинных волос, пахнущих сыростью...

- Зачем тебе венок? - спросил я, пытаясь ее отвлечь. - Погребальный.

- Ну, цветы все же... - зашептала Стелла, ярко целуя меня в шею. - Знаешь, зимой глаз радует.

И она начала мелодично заглатывать ртом по одному моему пальцу. Она перешла дальше, целуя всего меня, сползая ртом и задирая на мне майку. В какой-то момент нарушилось равновесие, Стелла неловко качнулась, я было придержал ее, но она уже летела в черноту...

С глухим стуком девушка завалилась на ковер. Мелодия была прервана. Один бок уткнулся в ковер, другой сиял, обращенный ко мне. Я помог ей подняться. Она тяжело дышала, в темных глазах ее жарко мельтешили слезы. Муравьи слез. Мое сердце сжалось от жалости. "Милая моя", - сказал я нараспев и стал трясти и пихать Стаса.

Она продвигалась по коридору впереди нас, держась за стены, вытанцовывая, ее швыряло из стороны в сторону. В дверях все ее тело изогнулось, морщась спиной.

Мы встали на лестничной площадке.

- Ты не застудишься так? - спросил я.

Прислонясь к стене спиной, она сказала отрывисто:

- Огня!

Угодливо Стас подал ей зажигалку. Стелла извлекла мокрую сигарету изо рта. Высунув длинно язык, она обвела нас восторженным взглядом, высекла огонек и поднесла к языку. Пламя жгло ей язык, лизало, а я смотрел-смотрел, теряя чувство реальности.

- Эй! - крикнул я.

Она уже просто раскуривала сигарету, не пряча улыбки.

- Что это вы? - говорил я, обвиняя и Стаса. - Зачем?

- Полно, Стелла. - Он картинно пустил клок дыма. - Нехорошо это все как-то.

- А я мужиков крепче! - поделилась она, скаля частые зубы. - У меня сила духа не женская! Я...

Снизу послышался хлопок дверью и грубый шаг вверх по лестнице. Показался парень в синей рубахе. "Здрасьте", - пробормотал он, глянув на голую, как на пустое место, и потопал выше.

- Я еще не так могу! - И Стелла, обиженно высунув язык, стряхнула на него красный пепел.

Тут же лицо ее подпрыгнуло. Она зашипела от боли и обильно заплевалась...

Стелла... Что это за явление - Стелла?!

Мы возвращались. Стас смеялся всеми своими зубами, он взял еще пива, пена путалась в зубах. А ведь Стелла для него - ОТРАДА. Вершина его патологии, ночной итог! К ней он приезжает на рассветный поклон. Является сюда, к царскому ее ложу, после клубной ночи, пропахший алкоголем и духами, - и отсыпается или отдается ей в спертом воздухе спаленки.

Девушку, конечно, жаль, больная. Но Стасика жаль намного больше. Вот уж кто настоящий инвалид. Стелла - разгадка его распада.

Моросило и моросило. Навстречу выступила толпа тинейджеров. По-прежнему река была в ряби. Сплошная рябь - словно мыши перебирали вязкими бугорками спин...

- Родина-а-а! - звал какой-то подросток.

- Пожалуйста, не умирай! - взлетал девчоночий голос и обрывался общим гоготом.

УТРО - ГАНТЕЛИ - ПРОБЕЖКА!!!

Ненавижу позднее вставание.

Для меня поздно проснуться - очнуться раненным среди гниющих трупов. Липкие ресницы, слезящиеся глаза. Нету сил на часы взглянуть, только могу задохнуться в зевке. Я хотел бы дальше забыться сном, но и сон меня уже не признает, выталкивает на поверхность. Так, разбитый, с размякшей головой, и впутываюсь в новый день. Лежи, лежи, обреченный на бесславие...

Начинается очередной лентяйский день. И длится обычная подлость. Я ведь недавно встал и снова в изнеможении развалился на диване. Два часа дня. Праздность расплавляет меня, нагло мнет мою мякоть. Можно позвонить такому же, как и я, безвольному Стасу, можно ванну принять и, лежа по горло в воде, уныло болтать по переносному телефону. Мыльная пена расходится, кафель голубеет, жеманный голос в трубке...