Белград - Надя Алексеева

жена отре́зала себе четвертинку блина и промокнула ее салфеткой. Собака, высунув морду из-за дивана, смотрела на Аню. Будто спрашивала: что будем делать?

– Тебе красного? – Суров привстал, налил, протянул Ане бокал.

– Анечка, блины удались. Что дальше по программе? Что делают в прощены дан? – голос Мары звучал развязно, нараспев. – Надо было хоть одного серба позвать.

– У тебя гугл сломался? – Руслан не выносил пьяных женщин.

– Прощенья просят, – Суров допил из чашки с сердечком «Volim»; видимо, стопки под ракию кончились.

Заговорили, какая странная традиция – всех прощать. А если не можешь?

Аня ела блин. Он был холодный, сладковатый, пористый. Во рту остался вкус масла. Пальцы блестели. Салфетки далеко, возле Мары. Пришлось потереть ладонь о ладонь. На розовой коже залоснились линии: та, что огибает подушечку большого пальца, пересекалась другой, потоньше, вроде крестом.

– Простишь меня? – Руслан приобнял ее за талию.

– Бог простит.

Вырвалось само: из каких-то старых фильмов, из телефонных разговоров матери с теть Наташей, из того, что ляпнула полчаса назад чья-то жена.

У Сурова слезились глаза – то ли от аллергии, то ли от напряжения. Что же он говорил ей про свою работу? Удаленка, приложение доставки, в Белграде в тестовом режиме, на нем – аналитика данных, зарплату задерживают… Всё сходилось – и в то же время могло быть другим проектом.

Сигаретный дым с балкона – там были финансист, чья-то жена и Андрей Иваныч, который не курил, но любил быть в курсе всего, – пополз в квартиру. Казалось, гостей отделяет от них с Суровым полупрозрачная штора.

Когда ушла на кухню за нарезками, Суров показался в прихожей. Обулся.

– Погоди, я тебя провожу.

– Не надо.

– Мне всё равно с собакой гулять, – громко сказала Аня.

Ялта, приученная к слову «гулять», выскочила из-за дивана, подбежала, поставила лапы Сурову на джинсы. Он потрепал ее по голове – как тогда, на набережной, – и вышел. Аня, сунув ноги в кроссовки, накинула пуховик и выскочила следом, забыв ключи.

По подъезду спускались молча. Пока стояли на переходе через бульвар Теслы, обнялись. Он сжал ее до боли, поводок выпал, собака кинулась перед машиной; та едва успела притормозить. Водитель обругал их по-сербски.

Суров, шмыгая носом, перенес Ялту на руках, отпустил на набережной.

Брели за собакой.

Аня указала Сурову на помост к дебаркадеру:

– Вот тут я ее и подобрала.

Кругом было темно, на чернильном небе рисовались зеленоватые ветви платанов, над ними – набрызг звезд. На том берегу Дуная светилась старая крепость. Башня в рыжем пуху огней. Шорох серой листвы – Ялта вынюхивала у помоста свое прошлое.

– Значит, это ты «Getz» Стефану помяла.

Аня кивнула.

– Жена Руслана. Тебя никто «Аней» не называл. Ну, кроме Драганы, но она говорит как-то по-чудному, «Ана», я и подумать не мог…

– Мара, кажется, догадывается.

– Пойдем домой?

– А Ялта?

– Выпью супрастина, центрина, хоть валидола… – Суров уже не был пьян. – Я не могу так больше.

10

Суд

Вторник, 28 февраля. Аня потом вспоминала этот день по минутам.

Утро было синее, весеннее. Забыв недолгий снег, на обочинах желтела мать-и-мачеха. В парке близ набережной Ялта выкапывала первоцветы лапами, нюхала сероватую землю. Аня оттаскивала собаку, ругала. Какой-то мальчишка, сбросив куртку на лужайке, бежал за воздушным змеем, белым, с красной полосой. У Ани в детстве такого не было; наверное, потому, что их запускают с отцами.

Потом она заперла Ялту и уехала к Сурову.

Аня давно отучилась завтракать; ела вместе с ним, в Гардоше. Сойдя на остановке, спешила к знакомому беленому дому. Чтобы удивить Сурова, как можно тише ступала по палисаднику, отпирала своим ключом. Иногда, если в пекарне не было очереди, приносила слойки с сыром или округлые булочки вроде пятилистника, посыпанные семечками. Она выбирала хлеб по настроению, по запаху или просила то, что брали местные. Деловитая женщина за стойкой говорила всем «изво́литэ» – и Ане, хотя она и понимала, что это типичная сербская фраза, было приятно.

Сегодня купила бу́рек – слоеный пирог. Он сочился мясным, пряным, сверху распадался на хрусткие лепестки, пачкал им с Суровым тельняшки. Одинаковые, сине-белые – его подарок.

На электроплите с блинами-конфорками Суров варил кофе, который успевал перехватить за миг до кипения. Он и не следил, просто оборачивался в какой-то момент, длинными пальцами брал лакированную, вихлястую ручку, переносил турку на стол.

Потом пошел дождь. «Хоть пыль прибьет», – говорила о весеннем первом ливне мать. Аня открыла оба окна на реку, вдохнула: «Дождь пахнет небом», – повторила глупость из своего детства – и поняла, что это и правда так.

Суров уселся работать. На темном экране перед ним ползли таблицы, зеленоватые мелкие графики.

Ане снился змей, зигзагами режущий небо. Он тянул ее за собой и свистел, грохотал. Лицу было жарко, как когда она застыла, околдованная горящей машиной. Спасатель в каске снова отстранял ее от пламени.

– Аня! Аня, вставай! – Суров тряс и тряс ее за плечо.

Лицо его показалось странным. Серое, без кровинки, напряженное, с огромными, совсем черными глазами. Аня подумала, что заявилась его жена. Суров редко о ней говорил: «дурак был – женился»; «красивая? да, наверное»; «старшая в нее пошла». Показывал видео, где белобрысая девочка сидела за пианино, не дотягиваясь ногами до педалей, разучивала медленный этюд, а женский усталый голос говорил: «Маша, хватит носом шмыгать; играй нормально или сходи высморкайся». Аня с Суровым не обсуждали развод: ни его, ни ее – боялись спугнуть сегодняшний день; или просто боялись.

Но Суров забормотал про бомбежку, про взрывы в Старом городе. Сунул ей свой телефон. На экране горела какая-то знакомая улица, факелом полыхало дерево, аккуратно обойденное узким тротуаром. Огонь, размахиваясь, не доставал до стен старинного особнячка.

– Это что, сериал какой-то? Ради чего ты меня разбу…

И тут увидела медальон «1899», высокие окна: дом того ялтинца стоял как заговоренный, а кругом дымились руины. Камера тряслась – снимали впопыхах; звук у Сурова был выключен.

Таковску разбомбили.

Аня бог знает зачем кинулась запирать окна: за склоном с пятнами новой зелени притихли лодки на сером Дунае.

Кое-как одевшись, выскочили из дома. Дождь прошел, оставив в палисаднике лужицы. Над головой, совсем низко, раздался свистящий визг – будто небо буравила невидимая дрель. Едва не сшибая со шпилей кресты, пронеслась пятерка истребителей. Аня пригнулась: глупо, инстинктивно. Завыла сирена; звук накатывал волнами, стучал в висках.

Добежав до кладбища под смотровой башней, они встали как оглушенные в толпе. Над рекой вдали мигнул огненный шар, расползся черной тучей, бабахнул ближним