Михаил Салтыков-Щедрин - Том 5. Критика и публицистика 1856-1864

— О черт возьми! что он хочет сказать этим? — рассуждает цензор, ходя по комнате и зажавши себе обеими руками уши. Он знает, что когда человек желает пристальнее сосредоточить на чем-нибудь свое внимание, то непременно должен зажать себе уши[60].

— Что он хочет сказать этим? — повторяет цензор, — «сего предмета»! какого это предмета!

Некоторый тайный голос шепчет цензору, что для того, чтобы знать, какое значение скрывается в словах «сего предмета», надобно прочесть фразу с самого начала. Он следует совету тайного голоса и читает.

— Ну, «сего предмета» — это ничего; это просто означает: «предмета сей статьи»… но что он хочет сказать посредством: «в размерах весьма благонадежных»? Любезничает он или ругается?[61]

С одной стороны, слово «благонадежный», как доказывает это присутствие в нем слова «благо», имеет смысл совершенно благонадежный. С другой стороны, мало ли случалось в истории примеров, когда слова самые благонадежные оказывались впоследствии самыми неблагонадежными? Так, например, в древности, Тиверий (см. драму. г. Костомарова «Кремуций Корд») всегда выражался, по-видимому, весьма благонадежно, но впоследствии всегда же оказывалось, что он принадлежал к тайной секте «свистунов»*.

«А какое имеешь ты право давать словам автора непрямые толкования?» — шепчет тайный голос[62].

— Черта с два! «право»! — отвечает цензор тайному голосу, — чай, у меня жена и дети есть![63]

В голове его зреет проект: для рассмотрения нигилистских сочинений определить цензора из нигилистов; разумеется, такого нигилиста, который понимал бы нигилистские диалоги, но, в сущности, был бы человеком благонамеренным. Посредством такой комбинации достигалась бы двоякая цель: во-первых, всегда был бы под руками человек, который нигилистскую кабалистику мог бы читать à livre ouvert, и во-вторых, в лоно благонамеренности поступала бы лишняя заблудшая овца[64].

— А что, если никто не пойдет?

Ну, тогда можно прибегнуть к другому средству; можно, например, взять малолетнего сына каких-нибудь бедных родителей и отдать его в обучение к нигилистам, а когда он всем их приемам научится, то определить в цензоры.

— А что, если он так там и погрязнет?

— Ну нет! шалишь! этак и проектов, пожалуй, совсем нельзя писать будет! — рассуждает цензор и снова принимается за корректуру.

— «Залоги преуспеяния весьма изрядного»! гм… «изрядного»! Что такое «преуспеяние изрядное», да еще «весьма изрядное»! Что они со мной делают! Не пропустить — не могу!.. ну, нет, врешь, могу!

Цензор опять обращается к корректуре и начинает выправлять ее. Вследствие поправок выходит следующее: «И потому, принимая в соображение, что, в существе вещей, общество привлекается к обсуждению сего предмета, мы думаем, что упомянутый выше проект представляет»…

— И точка, — говорит цензор, — ну да, и точка. Дальше! «а так как при сем имеется в виду учредить надлежащий бдительный надзор, то, взирая с доверчивостью на настоящее, не теряем упования и в будущем».

— Вон куда метнул! те-те-те… знаем, как вы «не теряете упования в будущем»! И ведь как он это подвел!

Цензор уже не задумывается и зачеркивает властною, уверенною рукою, оставляя только «упование в будущем».

— Ну вот и прекрасно! и с предыдущим связь соблюдена! стало быть: «упомянутый выше проект представляет упование в будущем». Отлично! Но ведь как он подъехал! и статью-то, злодей, как озаглавил! «Сомневаться или верить»! а! (Зачеркивает заглавие.) Верить, милостивый государь, верить! (Пишет на место зачеркнутого: «И еще предлог к сочувствию».) Ну-с, что ж дальше? А дальше: «Ну, конечно». Эту фразу я полагаю оставить… да, ее надо оставить! Что она обозначает? О черт возьми… что она обозначает? Ну да, она обозначает… «ну, конечно»… то есть «конечно»… ну да… фу ты, черт! (Зачеркивает.)[65]

— George! ты будешь с нами завтракать, друг мой? — спрашивает в эту минуту жена цензора, входя в его кабинет[66].

— Мой друг! я голоден, но я есть не хочу![67]

— Это странно, George!

— Я сам знаю, что это странно, мой друг, но если б ты прочитала вот эту статью (указывает на корректуры), то поняла бы, что можно потерять аппетит, не потерявши его!

Жена цензора очень миленькая, белокуренькая немочка, с быстренькими, голубенькими глазками, в которых выражается любознательность. Она берет корректурные листы и не столько читает, сколько играет ими.

— George! что такое «упование»? — спрашивает она.

— «Упование», мой друг, — это такое слово, которое нарочно пишется, чтобы показать, что упования не должно быть!

— Зачем же ты, George, такие слова пропускаешь?

— А разве я пропустил? (Читает.) «представляет упование в будущем»… гм… да!

— Ведь этак мы, друг мой, можем нашего места лишиться! — соображает жена[68].

— Что ж, стоит только вычеркнуть!

— Ведь этак мы, друг мой, легко можем нашего места лишиться! — пристает жена.

— Ну что ж, и вычеркну!

— Потому что ведь этак, друг мой, мы очень легко можем нашего места лишиться! — повторяет жена.

— Отстань, сударыня! зачеркну! (Зачеркивает.)[69]

— Но этого для меня мало!

Цензор начинает сердиться.

— Что ж тебе нужно, сударыня?

— Но этого для меня мало!

— Да объяснись же, мой друг!

— Ты меня запер в четырех стенах этой великолепной квартиры! ты заставил меня бодрствовать по ночам!

— Что же я должен сделать, мой друг?

— Что ты должен сделать? ты спрашиваешь, что ты должен сделать? он спрашивает!

Вбегает Коля[70], розовенький и свеженький мальчик, очень похожий на мамашу; в глазах его также выражается любознательность.

— Папаша! ты будешь завтракать? — спрашивает он.

— Коля! друг мой! — говорит взволнованный цензор.

— Ты спрашиваешь, что ты должен сделать? — пристает жена.

Вбегает Джипси, резвая и милая левретка; она не спрашивает цензора, будет ли он завтракать, но лижет ему руки и веселыми прыжками, очевидно, доказывает, что ей было бы приятно, если б цензор пошел завтракать.

— Вот все мое семейство! — задумчиво грезит цензор, — что с нами будет, если мы лишимся нашего места!

И она ловким движением руки разрывает корректуры пополам.

— Блаво, мамаса! — кричит Коля, хлопая ручонками.

Джипси радостно лает.

Цензор стоит в некотором изумлении.

— Что ты сделала, несчастная! ты обезобразила казенную вещь! — шепчет он, приходя наконец в чувство.

Не знаю, как ты, читатель, но я положительно нахожу, что цензура очень полезная вещь. Охраняя общество от наплыва идей вредных, она вместе с тем предостерегает молодых и неопытных публицистов от могущих случиться с ними неприятностей. Все это так верно, так верно, что у меня даже слезы навертываются на глазах от благодарности. Но для того, чтобы она достигала своей высокой цели, для того, чтобы устранить из ее решений характер случайности, я полагал бы: цензоров, во время исполнения ими обязанностей, запирать на ключ.

Московские песни об искушениях и невинности

I

Не искушай ты меня!И без того я уж слаб!Ласку всем сердцем ценя,Я и без денег твой раб!  Не искушай же меня!  И без того уж я слаб!

Если ж ты хочешь помочь,Хочешь субсидию дать,То приходи нынче в ночь:Ночью ни зги не видать…  Не искушай ты меня!  И без того я уж слаб!

Днем как-то совестно мне,Днем «Современник» не спит!Стыдно мне! весь я в огне,Сребреник руки палит!  Не искушай ты меня!  И без того я уж слаб!

Ночью ж хотя и темно —Свет будет в наших сердцах;В ночь и краснеть мудрено,Дремлет и совесть впотьмах!  Не искушай ты меня!  И без того я уж слаб!

Я принесу свой журнал,Преданной полн сулемы,Ты ж принесешь капитал,И обменяемся мы…  Я принесу свой журнал,  Ты ж принеси капитал!

И разбежимся сейчас…Будем бежать до утра!Только боюсь я как раз —Ну, как в кармане дыра!  Я принесу свой журнал,  Ты ж принеси капитал!

Что, если эта дыра?Что, если сей капитал?Буду искать до утра,Не поручусь, чтоб сыскал!  Я принесу свой журнал,  Ты ж принеси капитал!

Ты согласишься ль тогдаМне возвратить мой покой?Или же молвишь мне: да!Брат! не надуешь дырой!  Брат! не надуешь дырой  Хоть и с дырой, а все пой!

II