Андрей Белый - Том 4. Маски

Все — бросились; и, захвативши за руки, куда-то вели; он же руки руками отвел; его белые брови, ударясь в межглазье, как молнию высекли молния врезалась в перья обойного фона, златистые, с просверком —

— темно-вишневых, кометных хвостов!

Не увидел, как Тителев, в ноги себе подпираясь руками, почти бородой лег на пол, точно кланяясь в ноги: лоскутикам.

— Не сотворите кумира!

Увидел; и — ахнул он: —

— старый товарищ, идеями прядающий,

точно бог, —

— не во имя свое,

а во

имя идей, —

— с громким мыком заползал перед сапогом, над надорванным желтым клочком.

И профессор Иван, свою бороду вздернув и руки сложивши под ней, озарился теплейшею мыслью — поднять его на ноги; и Серафима ловила пролет звуков мысли, как птицы, — из глаз его:

— Брат, — успокойтеся!

И руку свою положив на упавшего брата с улыбкой седою, но хитрою, пророкотал:

— Старый мир, — успокойся, — стоит у последней черты: мы бросаем игру.

И он выбросил руку, как с пальмовой ветвью, чтоб… жилы не лопнули: — как посинели, надулись они!

— Принцип — здесь, — показал на межглазье.

— Не здесь, — показал на клочки.

— Здесь — превратности смысла: открылась ошибка, пропущенная в вычислениях, — мне…

— Как? — куснулся зубами, ногами разъехавшись, — брат.

— Как? — оскалился Тителев.

А Серафима, поймав эту птицу —

— мысль синюю, —

не удивлялась,

Цветясь, точно роза.

— Ты… ты… издеваешься?

Он поглядел утомленным лицом и заплатой над выжженным глазом, сжав пальцы в томлении:

— Мне ль издеваться, когда, — и заплату он. снял, и громным, кровавым изъятием глаза их всех оглядевши, — заплату надел.

И к окну подошел; и разглядывал звезды.

И Тителев, медленно вставши с колен и листки уронивши в плевательницу с оскорбительной горечью, — в угол пошел:

— Э… да что!

И спиною подставленной трясся.

Его тюбетеечка плакала блесками, точно слезиночек; в спину ему из-за карего глаза топазом прорезался —

— детский, беспомощный, синий —

— глазище!

— Ты, — рявкало, — ты ведь женат?

— Недостойный вопрос!

И пошел через красные крапы из кубовых сумерок к креслу, оскалясь, как тигр:

— А-дд-да…

В кресло упал; волосатый запрыгал кадык:

— Я — женат.

В окна черные скалился.

Рок: порог

Ночь, уронивши на дворик две черных руки и звездой переливною капнув над крышей, сжимала в объятиях домик, как мать колыбель, и глазами, алмазно и влажно сиявшими, жадно глядела из синих морозов в цветистую комнату.

Точно фонарики: —

— ситцевые маргаритки, азалии, звезды и синие дрызги зигзагов!

Казалось: —

— огромная, черная женщина, павши на землю, сейчас распрямится, — и — перерезая вселенную, руки свои заломивши и бережно сняв этот домик со снега, как чашу с сияющей ценностью, черною орбитою в дали кубовые, руки кубовые окуная в созвездия, —

— Льва,

— Леонид,

— Лиры,

— Лебедя —

— перенесет!

Но не Лебедь, не Лира, не Дева, не ночь припадала к окошку —

— Леоночка!

В черном окне, плавя льдинки, она прилипала и лобиком, и десятью замерзавшими пальчиками к ясным лилиям стекол.

Казалось, — летела, бежала: скорее, — скорее, —

— скорее — на жесткие стекла.

Так — птица: увидев маяк, на него, как на солнце, бросается; птица бросается в смерть.

И ей смерть: видеть, —

— как —

— из-за ситцевых звезд краснопалого кресла старик одноглазый малютке, милеющей личиком, с искрами солнечно-розовых прядок, — приносит свой глаз; а малютка — в сиреневой шапочке, ручками веер раскрывши, как райская птица — на дереве жизни — качается!

— Нет!

И — отдернулась.

Этот ребенок седой — ей давно дорогой, потому что в утопиях, ею растимых, есть корень, ей в душу вцепившийся: за руку взяв старика одноглазого, в вывизги рыва планеты швыряемой, под колесом Зодиака по жизни вести, чтоб вину дорогого, родного, другого, как долг, — пронести!

Пусть несбыточно ей это все; «этим всем» Серафима явилась, ей путь пересекши: ее ревновала, почти ненавидела.

Смерть: преступить порог дома: —

— порог —

— ее рок!

Шарки: шаг пешехода —

на Козиев Третий!

Как шамканье страшных старух…

Успокойся, душа моя, что тебя нет в том, чего тоже нет, что за гущей деревьев, чуть тронутых инеем, шаркает шаг пешехода на Козиев Третий, что ветер из высей отчесывает от деревьев взвив инеев, —

— что —

— с бесполезной жестокостью больно катаемое

и усталое сердце —

— разрывчато бьется.

Ты ищешь чего же, душа моя, и ты чего надрываешься?

— Ты — чего топчешься? Шла бы.

Икавшев тулупом дохнул за спиной.

Вот — Мардарий фонариком из ледника зазвездел; и — погас вдоль заборов: ждут обыска.

Ей ли, порочной преступнице, — переступить порог: рок!

Разговором подергались

Чтобы нарушить молчание, тягостное, Никанор стакан с чаем — холодным, прокисшим, лимонным, — вдруг выбросил вверх:

— За здоровье хозяюшки, Элеоноры Леоновны!

Тут встрепенулся профессор:

— Да, ты, брат, — тащи меня к ней!

— Ну-с, — она-с!

Волосатый из кресла запрыгал кадык, а не Тителев: в кресло вцепясь крючковатыми пальцами, он точно умер.

И — бацнула входная дверь; и — казалось, что кто-то на месте бежит, притопатывая хлопотливо, но в дверь не вбегая:

Легка на помине!

И Тителев бросился в дверь крючковатыми пальцами; в кресло вцепился опять крючковатыми пальцами.

А Серафима покрылась мурашками: вскрикнулось.

— Что? — Никанор.

Голосок, как звонок, задилинькал в передней:

— Ау?

Серафима забегала: свечку зажгла, став в пороге со свечкою; ротик — кричмя.

— Серафима Сергеевна?

— Я!

И в коричневых мраках просунулась личиком, из ореола свечного, сквозного и желтого чуть выясняясь зелененьким платьицем.

Элеонора Леоновна в юбочке с отсверком, в очень цветистенькой кофточке, нежно попахивая «убиганом», схватила малютку за руки с такой быстротою, как будто хватаемая была мышкой, а не человечиком.

— Ну?

— И вы — тут?

— И я — рада!

— Вам рада я!

А Серафиме на это «и вы» от спины к пояснице — опять муравейчики: мысли чужие какие-то; ручки в костяшках («Как лед», — промелькнуло) в холодненьких пальчиках, стиснула ручку.

Но гневно сверкнули глаза:

— Вы меня проведите к себе: я — боюсь!

И походкой своей, лунатической, кошьей, она, — узкотазая, маленькая, — наклоненной головкой, ушком наставляясь на лай голосов, себе в носик глаза закосивши и в нос Серафиме стрельнув завитыми дымками, —

— везде с перекурами, —

— за Серафимой прошла.

Электричество щелкнуло:

— Вот.

И стояла, загладивши пальчиками волосинки цветистого платья, следя, как дымки по ним бегали:

— Нравится?

У Серафимы неискренно вырвалось:

— Что за прекрасная комната!

Бирюзовая празелень фона: диванчика, креселец; крапины розово-серые в кремово-желтом и в бледно-лимонном Хотя и жеманно!

— Должна принести благодарность.

— Ну, ну, — с суховатым прищуром; и сухенько затараторила: вовсе «партийная» дамочка, сладко попахивающая.

И Серафима поморщилась: в серо-кисельную скатерть:

— Обои сиреневые…

— Прелесть что!

— И — не прелесть!

— Сама выбирала…

— Вкус ваш!

А — что дальше? Ничто?

Нет, — «Глафира Лафитова».

— Ну, — что она?

Выручала «Глафира Лафитова» раз уж пятнадцать: когда сказать нечего, то — появлялась она.

На «Глафиру» в шестнадцатый раз Серафима — ни звука.

— Ну вот: и — прекрасно!

И с тем же икливеньким, сдержанным выкриком Элеонора дала ей понять, что словами надергалась досыта с ней; Серафима, лицо отвердивши, все сносливо вынесла; гневный вздох подавив, перерезала нить разговора склонением личика в руку, поставленную острым локтем на скатерть кисельного цвета; опять эта скатерть?

Леоночка, за руку взяв Серафиму, ее для чего-то вела в коридорик; расхлопнула дверь:

— Вот — тут вот: вот — уборная…

Думалось: лучше, поднявши юбчонку, скрести себе ногу за ловлею блох, чем чесаться психически.

— Вот — выключатель: вода — не спускается.

И — как невинно взглянула:

— И — поговорили.

Взглянула, как издали, блеском своих изумрудов, — не глаз: и стояла с открывшимся ротиком, будто уйдя в тридесятое царство свое за лазурными цветиками, бросив тени густые свои в Серафиму, которая думала: как ей не стыдно, невинностью лгать и русальные глазки простраивать!