Собрание сочинений. Том 8. 2013–2015 - Юрий Михайлович Поляков

лучезарной девушкой, жившей в его памяти все эти годы? Как? Расставшись, Скорятин, конечно, не думал о ней денно и нощно, но быстротечная тихославльская любовь пожизненно осталась в нем, как немецкий осколок в груди деда Гриши. Приводя внука в баню, тот всегда показывал на рытвину в боку, поясняя, будто в первый раз:

– Фашистский подарок. Как попал в сорок третьем, так и сидит под сердцем.

– А почему не вынули?

– Военврач сказал: нельзя – умру.

Умер он, когда осколок вдруг «пошел» – так объяснил хирург в Склифе.

До Тихославля оставалось четверть часа плавного речного ходу, когда позвонили из избирательного штаба и доложили: в городе митинг, пристань блокирована пикетами, люди возбуждены, понаехали телевизионщики, даже уроды из ЮНЕСКО прискакали. Гена как раз приканчивал бутылку коньяка «Супер-Ной» с пресс-секретарем Аликом, племянником Налимова. Во всяком случае, босса он называл «дядей Витей» и говорил о нем без костяной преданности, какую напускает на себя служивая челядь, зная о жестоком аппаратном наушничестве.

– А что там случилось? – спросил Скорятин, как бы почти не интересуясь.

– Народ бузит.

– Из-за чего?

– Из-за фигни. Дядя Витя гольф-клуб хочет… европейского уровня! С гостиничным комплексом, с яхт-клубом. Чтобы симпозиумы проводить, как в Давосе. Тихославль-то – пряник, а не город!

– Вот и хорошо. Инвестиции пойдут, рабочие места…

– Конечно! Телки со всей Волги слетятся… – ухмыльнулся племянник, явно завидуя дядиной неукротимости. – Только народ у нас дикий. Азиопа! Уперлись. У них там, на берегу, какие-то каменюки…

– Языческая троица?

– Точно. Ты-то откуда знаешь?

– Читал.

– Когда только успеваешь? Не дают они возле этой троицы котлован рыть, а лучше места нет. Такой вид на Волгу! И рельеф как раз для гольфа. Дядя Витя даже благословение у владыки Афанасия получил, обещал камни не трогать, только огородить. Пойдет прибыль, сказал, спортивную школу построю. Нет, бузят. Вот скажи, с таким народом развитой капитализм можно построить? Уроды какие-то, а не население! Правильно Троцкий хотел их строем на работу водить…

– Ты про трудармию, что ли?

– Про нее. Дядя Витя считает – это единственный выход.

«Метеор», сбросив скорость, плыл мимо Тихославля. В закатном солнце пылали купола, затмевая осеннюю желтизну леса. На стрелке, разделяющей Волгу и Тихую, все так же стоял храм Живоначальной Троицы, но не блекло-бежевый, как прежде, а ослепительно белый. Детинец на Мерной горе стал выше, новее, затейливее. Видно, за минувшие годы надстроили обглоданные веками стены. Появились кровли из теса с коньками. Да еще воткнули сбоку ретрансляционную вышку, вроде гигантского шампура.

На ярусах бело-голубого дебаркадера, напоминавшего старый колесный пароход с обрубленными носом и кормой, толпился народ. Вдоль борта растянулись транспаранты:

Ладе – да! Гольфу – нет! Долой губернатора-прихватизатора! Налимову – второй срок!

Скорятин оценил остроту тихославцев: дядя Витя при советской власти, будучи прорабом, недолго посидел в Мордовии за липовые наряды и продажу фондированных стройматериалов налево, но тема была табуирована, как добрачные связи принцессы Дианы. Считалось, Нал пострадал за любовь к свободе и демократии.

«Метеор» качался на волнах, и его медленно разворачивало течением.

– А чего встали? – спросил Гена.

– Человечка нашего забираем. «Наглядку» рассовывал, но не пошло. Как бы не прибили паренька, – пресс-племянник показал пальцем на берег.

С дебаркадера в катер спускался, увертываясь от тумаков, щуплый человечек, а народ швырял вниз какие-то белые брикеты. Наконец катер отвалил от негостеприимной пристани, задрал нос и, раздваивая пену, помчался на базу. Вскоре «Метеор» мягко шатнуло, послышался скрежет спускаемого трапа. В окно было видно, как команда спешно перегружает с борта на борт «брикеты» – пачки книг. Кое-где оберточная бумага порвалась, и стала видна обложка с глянцевым Налимовым, бредущим по грудь во ржи. Пострадавший «паренек», придерживая оторванный ворот куртки, ни с кем не здороваясь, быстро прошел по салону на доклад в «люкс», откуда выставили взъерошенную мисс Среднюю Волгу. Его удаляющаяся сутулость показалась знакомой. И когда изгнанник почти сразу же вышел, точнее, вылетел от босса, Скорятин узнал книгоношу Вехова, постаревшего, жалкого, надменного, обиженного. Бодрясь своей перевернутой улыбкой, он, ни на кого не глядя, тяжело плюхнулся в кресло за спиной редактора «Мымры». Сперва Гена не хотел обнаруживать себя, но «Супер-Ной» сообщил сердцу теплое хмельное озорство, и журналист, просунувшись между зачехленными спинками, позвал:

– Господин Вехов, ау! Где же ваш лиловый смокинг?

Переплетчик, кажется, задремал и не сразу открыл страдающие глаза. Некоторое время он с сонным удивлением смотрел на сдавленное креслами лицо и наконец узнал.

– А-а… Вы-то здесь что делаете?

– То же, что и вы!

– Неужели? – Он глянул на знаменитого журналиста, как бомж, обнаруживший в соседнем мусорном баке банкира Авена.

– Что-то вас в посольствах давно не видно? – поквитался Скорятин.

– Некогда.

– Ловите своего Снарка? Ну что – поймали?

– К сожалению, поймал.

– И кто же он?

– А вы не поняли?

– Какие еще книжки издаете?

– Всякие.

– Как там Катя?

– Какая Катя? – искренне не понял переплетчик.

– Ладно – проехали. А Зелепухин как там поживает? – поинтересовался Гена, на самом деле собираясь спросить про Зою. – Миллионщиком небось стал?

– Зарезали Кешу. Давно. Дедово золото искали…

– А-а-а… Жаль. Бывает. А я-то думал, вы теперь где-нибудь на Майами.

– Уезжал. Вернулся.

– Что ж так?

– Ностальгия.

– Не похоже на вас.

– Сам удивился.

– А как насчет нейтронной бомбы?

– Не забыли… Теперь предпочитаю водородную! – ответил Вехов и закрыл глаза, показывая, что разговор закончен.

26. Переходящий лоскут

«Ну, хватит, хватит думать о всякой там ерунде!» – Скорятин отодвинул недоеденную котлету и допил зеленый чай.

Главред нашел в ворохе бумаг приглашение на премьеру и сунул в боковой карман вместе с фотографией Ниночки. Затем Гена выковырял скрепкой курятину, застрявшую между зубами, вытер влажной салфеткой руки и решительно встал.

После того как он разлюбил Марину и потерял Зою, женщины стали в его суетной маете чем-то вроде бутылочек воды, которые суют марафонцу – утолить на бегу жажду. Но с Алисой вышло иначе. Если раньше торопливые свидания с тарифными девицами и легконравными журнальными дамами были своего рода передышками между редакционным дурдомом и домашним бедламом, между сыто-пьяными командировками и редкими вспышками писательства, то теперь его жизнь превратилась в томительные перерывы между встречами с «меховой женщиной». Впрочем, до конца он так и не понимал, что это все-таки – последняя любовь или просто телесная «присуха», как говаривала бабушка Марфуша, болезненная плотская зависимость, вроде той, что привязывала его когда-то к Ласской.

Скорятин вышел в приемную. Ольга ела из пластмассового стакана ошпаренную китайскую лапшу.

– Вернусь через часок… – предупредил главред, оглядывая себя в зеркало и стараясь вобрать живот, а тот не втягивался, мстя за