Рисовальщик - Валерий Борисович Бочков

на ковре под кроватью. Включил. Мои опасения не подтвердились – ни нового текста, ни звонков от неё. Поймал себя на мысли, что даже в уме стараюсь избегать её имени.

– Язычество… – пробормотал, – чистой воды язычество.

Зато было звуковое сообщение от тёти Люси.

Сначала в динамике громко шуршало, хлюпало и хрустело, точно кто-то продирался камышом по мелководью. Потом звякнуло, после снова зашуршало. К концу первой минуты, решив, что тётя Люся не собиралась мне звонить, а просто нечаянно нажала на мой номер, послышался её голос.

Она плакала:

– Яд… Крысиный яд, ты понимаешь? Если давать по чуть-чуть… Сучка спаивала его… Печени не осталось… доктор сказал после… никакая экспертиза, никакая… – Люся всхлипывала, дыхания хватало лишь на два-три слова. – Похоже на цирроз… От алкоголя. Какой он алкоголик, ну какой, господи?.. Мне дочка Ляли Рокосовской… а она химик… кандидат… Светочка… Тётя Люся, говорит, определённо яд. Яд! Убрала она сына вашего… убрала…

Она скуксилась, всхлипывая, завыла. Слов уже было не разобрать. Запись кончилась. Сообщение было оставлено в полпервого ночи. В 00:27.

11

Утром первым делом позвонил Зуеву. Похоже, разбудил. Пока он не очухался, выпалил, что в конторе не появлюсь – семейные дела.

– По Таллину решай без меня. Если Линда не добавит процентов семь-восемь – ну чёрт с ней, пять! – посылай к чёрту. Смысла возиться нет, к тому же банку придётся отстегнуть за трансфер… ну, ты понял.

– Понял, – пробурчал Зуев. – В понедельник будешь?

– В понедельник – непременно.

На том конце затявкала собака среднего калибра. Должно быть, терьер какой-то.

– У тебя собака? – зачем-то спросил я. – Не знал.

– Ага, Гоша. Эрдель. – Он зевнул. – А у тебя?

– Что у меня? – Я не сразу сообразил. – Неприятности у меня.

Он замялся, осторожным голосом спросил:

– Про Дашевскую…

– Знаю, – зло перебил я Зуева.

Звонить Люсе было рано. Да и стоит ли? Походив кругами вокруг телефона, отправился в душ. Ведь можно притвориться, что не получил я никакого ночного сообщения. Дымов, мама Люся, этот чёртов Пафос – всё было в другой жизни. Да и было ли? В обед сто лет, как говорила бабушка, царствие небесное.

Долго брился под душем, проверяя ладонью идеальную гладкость скул. Теперь чисто и хорошо. Вот теперь хорошо. От полотенца пахнуло невинной свежестью. Стёр рукой с зеркала туманную муть, вплотную приблизил лицо. Притвориться можно, а вот что с этим делать?

Боясь передумать, быстро вышел из ванной. Прошёл в комнату, взял мобильник и набрал номер. Потекли гудки: пятый, шестой… Ну где ты там – ау? На седьмом нажал отбой. Ещё рано, ещё спит. Подожду тридцать минут, до девяти подожду.

Пил кофе, ходил по квартире, смотрел в окно – дождался девяти. История повторилась, после восьмого гудка включился автоответчик. Что-то проблеял и отключился.

Спокойно. Ничего не случилось. Старая женщина, перенервничала вчера, выпила снотворного, вот и спит. Конечно, просто спит. Спокойно.

Сел в кресло. Встал. Снова сел. Спокойно-спокойно, ничего не случилось. Включил снова сообщение, внимательно вслушиваясь, попытался представить говорящую на том конце: острый подбородок, бровь, быстрый глаз, острый рубиновый коготок цокает по стеклу… Вскочил.

– Какой коготок, господи! – закричал в голос. – Она же старуха!

В прихожей натянул кроссовки, сунул ключи и бумажник в карман. В лифте ещё раз набрал её номер. Странно, но я совершенно не мог вообразить Люсю старой. Впрочем, и себя, вопреки зеркалу, я ощущал максимум на тридцать пять. Ну, тридцать семь от силы. Набережная стояла намертво в обе стороны – пятничная пробка: в одну из таких пятниц я полз до Зарядья почти два часа. Нырять в метро хотелось ещё меньше, чем сидеть в пробке; я пробрался между машин на тротуар, что ближе к воде, воткнул в ухо наушник телефона и бодро зашагал в сторону Кремля.

Обрывки мыслей прыгали в голове в такт быстрому шагу, я не очень понимал, с какой целью иду к ней. Исповедаться? Просить прощения за ту ночь на Кипре, когда я предал её сына и своего друга? Что я ей скажу? Да и какое значение сказанное мной может иметь сегодня?

Прямо над головой пронеслась чайка, каркнула и, выполнив затейливый вираж высшего пилотажа, ушла стремительной свечой в небо. Конец одного крыла у птицы был чёрным. Палевый, недавно покрашенной, утёс высотки приблизился и навис надо мной, загородив полнеба. На двенадцатом этаже нашёл балкон Машки Прытовой из параллельного класса. На том балконе она учила меня курить в затяжку: оказывается, нужно набрать полный рот дыма, а после воскликнуть: «Ой, мама!» Да, вслух и с чувством, как на уроке литературы. Получалось неважно, я кашлял, меня мутило, во рту становилось гадко и горько. Машка тоже кашляла, неумело плевала через каменный парапет, а после, сняв очки, целовала меня всем ртом – так же неумело, сопя, пуская слюни и больно тиская мой бок.

Года три назад я случайно встретил Машку, она сидела вон на той лавке, что за автобусной остановкой восьмого маршрута, сидела, приткнувшись сверху, как птичка на жердочке, с пластиковой пивной баклажкой на полтора литра в одной руке и сигаретой – в другой. Я прошёл мимо в трёх метрах, она скользнула пустым взглядом по мне, затянулась и ловко выщелкнула окурок в кусты. Курить Машка определённо научилась. Той же осенью она вскрыла себе вены, и поскольку делала это правильно – резала не поперёк, а вдоль и в тёплой ванне, – откачать Машку Прытову не смогли.

Зарядье, изуродованное бутафорским парком с нелепыми постройками, похожими на декорацию к советскому фильму про светлое будущее, осталось позади. Я оглянулся: на нелепом обрубке моста, доходящем лишь до середины реки, продолжали толпиться туристы. Они напоминали команду суицидников, собравшихся этим солнечным утром для финального группового прыжка.

12

Путь с Гончарной до Грановского занял чуть меньше часа. Там мало что изменилось: те же кованые ворота, за оградой с пиками тот же уютный садик с фонтаном. Та же каменная нимфа, тот же каменный карп. В будке у ворот так же безнадёжно зевал охранник. Я нежно стукнул в стекло, он лениво приоткрыл окошко. Молча уставился на меня.

– К Дымовой.

– Нету её.

– Ну а ты всё-таки набери по домофону, – вежливо попросил я. – Будь другом. А то я ей всё утро названивал-названивал, а она всё не подходит и не подходит. Уже нервничать начал.

– Вам русским языком сказано – нету!

Я достал из бумажника аккредитацию, запаянную в пластик, и прижал ладонью к стеклу. Золотой орёл, фото с печатью, плюс надпись «Администрация Президента России» в подобных случаях обычно исправляли поведение