Искры Божьего света. Из европейских впечатлений - Николай Иванович Надеждин

что оно получило особый, отличный от прочих жителей княжества характер. Обитатели Шумадии в своей лесной глуши, опоясанной еще вдобавок почти вокруг высокими горами, чище, нежели остальные их единоземцы, сохранили свою сербскую народность. Турки боялись проникать туда, тем более заводить там постоянные жилища.

Между тем шумадляне нисколько не нуждались в средствах к существованию; даже, напротив, имели под руками особенный источник сельской промышленности и богатства. Леса их состоят преимущественно из дуба, и это давало им возможность заниматься воспитанием животных, для которых тучные желуди составляют любимое лакомство. Многочисленные стада этих животных до сих пор отпускаются в Венгрию и часто путешествуют до самой Вены: сам князь Милош одолжен им частью своих огромных сокровищ. Таким образом, в Шумадии образовалось население полу-земледельческое и полу-пастушеское, с характером менее развитым, но тем более упругим; со страстями не столько живыми, сколько сильными, которые трудно расшевелить, но укротить потом еще труднее; с расположением более к миру, чем к войне, но до тех только пор, пока мир еще не нарушен, и война не коснулась хижин, полей и стад. В непрестанных волнениях Сербии под турецким игом, шумадляне позже всех брались за оружие; но, раз вкусивши неверной крови, они последние возвращались в свои родные леса, когда некого было бить, или ничего не оставалось спасать от непреодолимого неприятеля.

Георгий достиг юношеских лет и женился, в мирной безвестности, разделяя сельские труды своего отца. Может быть, он прожил бы так и долее. Но раз, вечером, возвращаясь в свою хижину, он нашел в ней бродягу турка, насилующего его молодую жену. Пистолетный выстрел положил негодяя на месте в то же мгновение. Муж и жена зарыли потихоньку труп. Но лошадь убитого, пойманная без седока, возбудила розыски и подозрения. Боясь попасться в руки турецкого правосудия, которого суд был короток, Георгий бежал в горы и сделался «гайдуком».

Надо объяснить, что такое значили в Сербии «гайдуки»: имя, которое гремит еще до сих пор не только в славяно-турецких землях, но и в пределах благоустройственной Австрийской империи, особенно в Далмации, которое на свежей еще памяти и у нас, в Южной России. «Гайдук» у сербов означал разбойника, который, однако, не считался преступником, тем более – злодеем; это был отверженец и враг общества, но с тем вместе друг и любимец народа. Во времена турецкого правления, хотя известного своею любовью к правосудию, но по большей части ленивого, часто вовсе бессильного, и притом никогда не признававшего равенства прав и обязательств между мусульманами и райями, редко кто из сербов добровольно являлся на суд кадия, чтоб требовать законного удовлетворения за сделанную ему турком обиду, тем менее, чтоб отвечать за преступление или за проступок, сделанные им самим против турка. В таких случаях истцы и ответчики обыкновенно бросали свои дома и семейства, бежали в горы или в леса, и оттуда мстили обществу, которое умело только казнить, но не умело давать ни покровительства, ни защиты.

Подобные случаи повторялись беспрестанно; почему подобные беглецы никогда не переводились в горах Сербии. Они обыкновенно примыкали один к другому; и если их уже было двое, то один непременно становился «арамбашою», или капитаном. Такие арамбаши часто собирали вокруг себя порядочные шайки. Так как они восставали совсем не против народа, напротив, скорее за народ, против угнетений, которые равно тяготели над всеми, которые рано или поздно могли постигнуть каждого; то имя «гайдук» у сербов не имело ничего предосудительного, позорного, даже часто переходило в славное имя «юнака», героя. Какой-нибудь Старина Новак, Байо Пивлянин, Иво Сенянин, Илья Смилянич, Стоян Янкович – имена столь знаменитые в народных сербских песнях – были ничто иное, как – гайдуки!

Конечно, не без исключений, по крайней мере, нельзя не сознаться, что, большей частью, старые гайдуки в самом деле старались давать своему ремеслу цвет героический, рыцарский. Они соблюдали ненарушимую верность друг к другу, свято чтили раз данное слово, в самых буйствах обнаруживали черты благородства, великодушия. Боже сохрани, чтобы кто из них без нужды и без вины убил кого бы то ни было, хотя бы даже турка! Даже в отношении к грабежу «правый гайдук» унизил бы себя, если б покорыстовался чем-нибудь от бедняка, от мирного пастуха или селянина, кроме разве лучшей доброты оружия, за которое, впрочем, обыкновенно оставлял у ограбленного свое худшее. Подстеречь и разбить купца с товарами, опустошить дом и мешки богача – это другое дело. Такие подвиги гайдуки считали своею обязанностью, своею славою, тем более, что торговля и богатство находились тогда почти исключительно в руках турок, или греков, которых сербы считают себя вправе ненавидеть наравне с турками, если еще не больше. Самым же героическим делом, венцом подвигов, признавали они нападать на ежегодно посылаемую от пашей дань султану и себе, как представителям народа, возвращать что выжималось и потом и кровью из народа.

Замечательно еще, что во всех своих набегах и разбоях гайдуки имели необыкновенное уважение к женщине, уважение, которое своею крайностью граничило с каким-то суеверным омерзением: изобличенного не только в слишком грубом, но и в слишком нежном обращении с женским полом сами товарищи застреливали, как собаку… А удивительно ли после того, что буйство, умевшее себя обуздывать так строго в отношении к жизни и чести, буйство, падавшее только на излишество собственности, всегда более или менее ненавистное массе, буйство, наконец, преимущественно воевавшее против чуждого, тиранского и – что всего важнее – поганого, басурманского владычества, облекалось для глаз народа сиянием героизма, даже национального, патриотического героизма?

В этом последнем отношении гайдуки сербские, конечно, стояли выше, чем, например, испанские «бандольеры» или итальянские «бандиты», враждующие с обществом единоплеменным и единоверным. Вот почему народ сербский вообще не только питал к ним родное сочувствие, гордился их подвигами, воспевал их славу, но и охотно давал им безопасный приют, когда зима выгоняла их из заметенных снегом ущелий гор или из обнаженной глубины лесов. Под гостеприимным кровом так называемых «ятаков» гайдуки спокойно дожидались, пока снова «закукует кукушка», вестница весны, горы и леса начнут одеваться зеленью, и тогда прощались со своими добрыми хозяевами, оставляя или обещая им в благодарность поживу из награбленной добычи.

Редко кто в подобных случаях изменял своим гостям и выдавал их в руки правительства, тем более, что такое вероломство навлекло бы на себя кровавую, неумолимую месть не только со стороны товарищей преданного, но и от всех вообще гайдуков, месть, передаваемую из поколения в поколение, не забываемую в продолжение столетий. Ловить гайдуков поставлялось в официальную обязанность так называемым «пандурам», которых постоянно содержалось по