Чуть позже зажглись фонари - Мария Степановна Бушуева

И тут-то она вспомнила: именно здесь, за этими тюремного вида стенами, и работает, сомнений нет, тот самый хирург Дмитрий Иннокентьевич. Она рассмеялась – такое чувство охватило её – весёлое чувство нежданных совпадений, которые кое-кто называет судьбой.

«Это судьба», – сказала себе Катя, ибо она совсем не считала судьбу только совпадениями, а в чём-то даже весьма полагалась на неё. Но когда она уже стояла в коридоре, ожидая временно одноногого Валерия, к её веселью примешалось другое чувство – то ли страха, то ли тревоги. Вот с такой мешаниной в душе, она ждала и слушала, как тоскливо отдаются шаги в голых стенах, пока не появился нравившийся ей чисто эстетически Мокроусов Валерий. Несмотря на свою в гипсе скрюченную ногу и деревянные костыли, жалости он как-то не вызывал: слишком красиво было бледное его лицо, ставшее Кате за несколько дней почти незнакомым. Валерий же, увидев её, обрадовался, засмеялся, поставил костыли к белому длинному шкафу, торчащему одиноко в коридоре, сам прислонился к подоконнику и, как всегда, будто он совсем не в больнице и не больной, завелся болтать. Мимо прошмыгнула молоденькая сестричка и по её взгляду вовсе не трудно было определить, что все больничные бабы в него уже повлюблялись.

Минут через пятнадцать Валериной болтовни прошёл и худощавый мужчина, чуть замедлив возле них шаг, вроде как даже постояв секунду на каблуках, причём его чёрный взгляд упал на Катю, как коршун. Что этот человек именно Дмитрий Иннокентьевич, сомнений у Кати не было, что Валерий незамедлительно и подтвердил, расписав впридачу все потрясающие достоинства его как хирурга, так и человека.

– Он женат? – быстро-быстро спросила Катя, а Валерий, показав свои плэйбойские зубы, тут же заявил, что все девицы по его компетентному мнению поразительно глупы и одинаковы, и она, Катя, соответственно отнюдь не исключение.

В надежде, что Дмитрий Иннокентьевич вдруг да и пройдет еще раз, Катя стала долго и сочувственно расспрашивать Валерия, как, мол, нога его, однако хирург больше не появился, и в трамвае, зажатая со всех сторон нервными трудящимися, она думала, как бы так навещать Валерия чаще, а то он скучает, бедненький, в унылой клинике.

Перед сном любила Катя пофантазировать, представить, что, вот, например, поженились они с Мокроусовым Валерием, идут по улице, он себе сверкает своими американскими веснушками, и встречают они… кого встретить, всегда находилось, поскольку кроме так называемой взаимной любви имела Катя при себе постоянно что-нибудь этакое, печальное, безнадежное. Сама не зная зачем. Ну, предположим, какую-нибудь туманную влюбленность в преподавателя иняза, где Катя в то время обучалась на предпоследнем курсе. Так вот, после посещения клиники попыталась Катя представить, как выступают они с Валерием по проспекту, а навстречу Дмитрий Иннокентьевич. Однако, странное дело, несмотря на полный, так сказать, внешний проигрыш последнего, худые плечи и горбатый нос которого не выдерживали ни малейшего сравнения с голливудской наружностью Мокроусова Валерия, Дмитрий Иннокентьевич сначала потеснил его в Катиных фантазиях, после чего мягко прогнал совсем и стал появляться один, причем отсутствие привычного сюжета ничуть фантазиям не повредило. Причину этого Катя упорно не понимала, ведь наружность хирурга, его большой нос и птичьи глаза, не нравились ей совершенно, тем более он ей и слова-то ни одного еще не сказал.

В следующий вторник Катя накрасила глаза несколько интенсивней, надела фирменные штаны, выпрошенные на один день у подруги, пушистый черный свитер с алым узором на груди и отправилась в больницу, явно полагая, что выглядит она настоящей роковой женщиной, маркизой демонов, так сказать.

Валерий за неделю побледнел, осунулся, его нежная кожа покрылась щетиной, взгляд потух, словно синева его глаз смешалась с серым дождём, лившим почти всю неделю. У Кати не было модного плаща, оттого и посещение клиники в эти долгие дни оказалось для неё невозможным.

– Задавиться хочется, – сказал Валерий, ставя костыли к тому же длинному белому шкафу, – все надоело.

На этот раз Дмитрий Иннокентьевич не только бросил взгляд, но остановился, едва заметно крутанувшись на каблуках, и вроде как прокуренным или простуженным голосом да так быстро, что слова от понимания Катиного ускользали, поинтересовался, как чувствует себя Валерий, не болит ли нога его и что-то еще. Катя даже не расслышала, потому что стояла, глаз своих настырных с него не сводя, точно пришило. А его весьма цепкий взор вытанцовывал обычный для таких ситуаций танец.

Когда он, повернувшись на каблуках, пролетел по коридору и пропал, и видно было, что больше сегодня он не появится. Катя отчетливо поняла, что до следующего вторника ей совершенно, ну никак не дотерпеть.

И пришла в пятницу.

Свидания по какой-то причине были отменены, поэтому написав на вырванном из тетрадки с лекциями листочке небольшую, но вполне соответствующую случаю записку, Катя стала ждать ответа.

Трудно сказать, что за магическими силами Дмитрий Иннокентьевич обладал, но думала о нем Катя теперь беспрерывно, думала бесконечно, думала до изнеможения, и жить она без него, видимо, уже не могла.

Пока стояла Катя и так размышляла, вяло ожидая от Валерия ответной записки, её из приоткрытой в коридор двери разглядывала та самая сестричка, что пробежала тогда, состроив Валерию глазки, хотя итог её изучения остался в сущности своей неизвестным, по скептической её улыбочке можно было бы сделать вывод, что кинозвездой Катю она бы, явно, не назвала.

– Вы – Катя? – Дмитрий Иннокентьевич, неизвестно откуда внезапно появившийся, улыбаясь, протягивал ей свернутую бумажку. – Вам записка от Мокроусова.

– Спасибо, – неожиданно тонким голоском ответила Катя и пошла к выходу, с трудом сохраняя равновесие. Дмитрий Иннокентьевич догнал ее у остановки трамвая.

– Извините, Катя, – как-то протяжно сказал он, остановившись, склонив птичью голову набок и, как всегда, слегка искручиваясь на каблуках, – простите, если так можно выразиться за вторжение или за нарушение вашего душевного равновесия, – он как-то странно моргнул, точно подмигнул, – но мне… Валерий да, именно он, сообщил, разумеется между прочим, что вы являетесь одной из самых сильных студенток иняза. Ну, не краснейте, не краснейте! – Он засмеялся и поднял указательный палец. – Вот на этом-то я вас решил и поймать! – Птичьи глаза жили своей жизнью, то подкрадываясь, как осторожные хищники, то отпрыгивая в сторону, как перепуганные воробьи, и могли бы напомнить Кате несколько фривольную старую песенку о бабочке, которая крылышками бяк-бяк-бяк-бяк, если бы не окаменела Катя, сжавшись от какого-то чувства, ей абсолютно непонятного, пульсирующего в душе: «боже мой, боже мой!»

В общем, дело оказалось совсем и нехитрое, просто у хирурга Дмитрия Иннокентьевича возникла срочная надобность перевести английскую статью, а вот переводчица его, то есть просто знакомая, хорошо язык знающая, очень некстати уехала на долгий срок, так не могла ли Катя ему в этом вопросе помочь, хотя, несомненно, страшно неловко ему к ней обращаться. Дмитрий Иннокентьевич так виновато улыбнулся, так покачал головой, вот, мол, невезенье, ай-я-яй, так проникновенно посмотрел на Катю, что она, хоть и была, по всей видимости, глуповата, но тут смекнула: и английский он знает, скорей всего, с младенческих лет, и переводчицы у него никакой нет, а, если и есть, то занимается она отнюдь не переводами. И когда Катя так смекнула, сердце ее упало, и чтобы тут же,