Странница. Ранние всходы. Рождение дня. Закуток - Сидони-Габриель Колетт

1949; «Зрелый возраст», 1949). И советские и в большинстве своем французские исследователи единодушно считают книги, представляющие эту линию, «лучшими произведениями Колетт»[7], «наиболее характерными для ее творчества»[8], заостряющими его новаторский смысл. К этой части наследия Колетт должны быть отнесены и зарисовки «с натуры», и мемуары, и произведения, жанр которых тяготеет к романному, — в том широком понимании, которое сообщил этому термину современный литературный процесс.

Примером такого романа является «Рождение дня» (1928). Каждая глава заключает какой-либо эпизод, представленный часто со сценической четкостью; многие из них начинаются с письма, которым задается лирическая нота, чье звучание и сообщает глубинный — иногда аллегорический— смысл эпизоду. Главы то связаны меж собой, то абсолютно независимы друг от друга, оставаясь, однако, спаянными «единством самобытного нравственного отношения автора к предмету»[9] (Л. Н. Толстой).

Основой служит исповедь-воспоминание; в рамку воспоминаний вставлены сюжетные зарисовки, лирикофилософские размышления, «портреты», письма.

Если сопоставить эту книгу с другими романами Колетт, которые обычно отличаются ярко проявленным сюжетом, ее можно отнести к жанру воспоминаний. Но эволюцию Колетт важно представить в контексте современной ей литературной традиции, традиции повествования в XX веке, а эта традиция тяготеет, как известно, к стиранию граней между романом, эссе, мемуарами. «Рождение дня» — это поистине новаторское произведение, предвосхитившее художественно-выразительный синтез жанров, когда фабула опирается на документ, страничка письма вызывает по ассоциации цепочку воспоминаний, а какой-либо «случайный» эпизод служит основой для развернутых философских суждений о рождении и смерти, отношении поколений, верности своим природным задаткам, силе противостояния судьбе. Изящные ироничные афоризмы звучат здесь как рефрены, проявляющие — без всякой тяжеловесности и морализаторства— все оттенки гуманистической позиции писательницы.

Героиня «Рождения дня» — одновременно и его рассказчица— Габриэль Сидони Колетт. Это единство в двух лицах позволило художнице с предельной объективностью и даже чуть отстраненно взглянуть на героиню романа и одномоментно выразить это с той субъективной нотой искренности, которая присуща лирической прозе. Интеллектуально-психологическое содержание «Рождения дня» обрело свободную форму исповеди. Внешняя канва романа — история взаимоотношений героини с Валером Вьялем и Элен Клеман, рассказ о том, как героиня «подарила» неотразимого молодого человека юной женщине, «сделав, честное слово, красивый жест, в котором были и блеск, и расточительство». Но нерв романа, его глубинный сюжет — во всеохватывающем самопознании героини — незаурядной женщины, которой ничто человеческое не чуждо, и мудрой художницы, размышляющей о своей жизни и, не без самоиронии, о том, что и как у нее получается в этом повествовании. Героиня вспоминает о своем прошлом, читает письма своей матери, в которых обретает нравственную опору, встречается с друзьями, прислушивается к порывам своего сердца, внимает памяти и рассудку, страдает, объясняется, принимая «поворотные» для себя и других решения, сочиняет, иронизирует над собой, возрождается к новому восприятию жизни, новому самосознанию, в основании которого жизнетворящая природа ее таланта. И обо всей этой тонкотканной диалектике чувств, переживаний и мыслей героини поведано как в симфонической поэме или многочастной сюите, где основная мелодия в единстве с темами и вариациями определяет гармонический лад целого. Движение героини к самой себе и тайне искусства, движение, выраженное ею с такой непосредственностью, грацией и экспрессией, что увлеченный ее искренним порывом забываешь о «технике» исполнения, — могло быть воплощено в словесной ткани лишь обладательницей особого дара, сродни стремительному танцу, поверенному, неведомо от зрителя, «двойным зрением» артиста. Вот как сказал об этом родственном Колетт (ведь она же еще и мимическая актриса) искусстве великий поэт: «Эта женщина в невесомости— победительница собственного тела; она обуздала легковесные желания — самые соблазнительные, но взамен получила высшую награду чистого танца — двойное зрение. Я хочу сказать, что в танце глаза ее, — не с ней, а перед нею, — следят за малейшим движением и чутко сверяют — его с образным единством, помогая сохранить выразительную силу» неудержимого порыва[10].

В «Рождении дня» — повествовательное искусство Колетт предвосхищало новаторские искания реалистической прозы XX века в постижении внутренней правды характера, в стремлении творчески воспринять опыт, выразительные средства других родов искусства.

В таких книгах Колетт, как «Рождение дня», «Вечерняя звезда», «Голубой фонарь», «Пейзажи и портреты» (1958) с подлинным блеском развернулось мастерство Колетт-стилиста, владевшей, по определению Ролана Доржелеса, «лучше любого поэта суверенным языком Франции». Высоты этого мастерства предопределили обращение к текстам Колетт почти всех французских исследователей, которые принимались писать о художественной форме современной прозы (назовем, например, книги И. Берже «Стиль под микроскопом»; Ж. Пейтара «Мастерство выразительности», 1971; Мике Баля «Нератология», 1977; Жаклин Жири «Искусство внутренней речи», 1980).

В духе «новейших достижений современной эстетики, — отмечает «Литературная история Франции», — Колетт относилась к языку как к творчеству».

Если порой во Франции, да и в дооктябрьской России имя Колетт иногда несправедливо связывали с «розовой литературой», далекой от бурь современности, то полное творческое наследие Колетт, особенно романы, мемуарные книги и рассказы 20-40-х годов, — опровергает такую интерпретацию.

У нас восприятие творчества Колетт имело свою историю: двадцать переводов (в основном романы раннего цикла Колетт о Клодине) за пять лет — в 1908–1913 годах, а затем всего одно отдельное издание за полвека — «Конец Шери» в 1927 году. Лишь в 70-х годах появляются новые публикации — на русском и французском языках[11].

В обширном наследии Колетт не встретить широковещательных манифестов. Колетт — художник сокровенного слова, утоляющего жажду людей жить и любить, «сохранять чистоту, несмотря на войну и на нищету, несмотря на грозящую смерть» (П. Элюар). Ее искусству свойственны чувство глубокой человечности, светлое мужество в воссоздании страстей человеческих, активное сострадание к униженным и оскорбленным, вера в преображающую, волшебную силу любви, в способность духовного пробуждения и нового рождения человека, не покоряющегося нравам среды, диктату обстоятельств. Колетт всегда чуралась декларативности, но никогда не таила от читателя своей сердечной симпатии к людям нелегкой судьбы — странствующим артистам, несчастным влюбленным, а в годы войны — узникам фашистского рабства; она находила действенные средства для выражения своего презрения и гнева ко всему, что нагло попирает человеческое достоинство, попирает жизнь, свободу человека и отчизны. Подобно своим старшим современникам А. П. Чехову и Жюлю Ренару Колетт проложила свой путь к душе читателя, вселяя в него свою веру в жизнь, любовь к людям, природе, родине.

Избранные романы, которые ныне советский читатель держит в руках, представляя разные периоды творческого пути писательницы и разные жанровые вариации, помогут наконец по-настоящему узнать Колетт — простодушную «королеву земли», искушенную «королеву французской словесности», чьим девизом было гордое, выстраданное всей жизнью и подтвержденное жизнеутверждающим творчеством признание: «Любовь — хлеб моего пера и моей жизни!»