Николай Лесков - Антука

Гонорат показал на свою бирюзовую заклепку и, вздохнув, добавил:

– И вот только с тех пор мне легче вспомнить и про Якуба, и про паныча Гершку, потому что не одни они, а и я тоже пострадал от отца Флориана.

– Только вы несколько меньше, а они больше, – заметил Мориц.

– Это правда; но знаешь, ведь тут много зависит от того, как смотреть на дело.

– Конечно, ксендз Флориан сначала сделал из вашей милости препоганого палача, а потом преогромного дурака; но, однако, как ни смотри, вы все-таки живы.

– Да, я жив… это правда.

– И едите курку с маслом.:

– Ем… иногда… А тебе завидно?

– И служите австрийским жандармом, – подсказал Целестин.

– Да, и служу австрийским жандармом… А все-таки вы мою душу не знаете и не можете судить: лучше мне или не лучше, чем Якубу и Гершке.

– Нет, лучше, лучше! – заметался реби Фола.

– Ты почему знаешь?

– По Писанию, – отвечал реби Фола, и, подняв перед собою в левой руке сухарь, он точно читал с ним под указку слова из Кагелота: «Псу живому лучше, чем льву умершему».

Мориц и Целестин расхохотались. Реби Фола не понимал в чем дело и уверял, что у Кагелота, действительно, так написано: «Псу живому лучше, чем льву умершему».

Гонорат встал, вздохнул, поглядел на свои часы и проговорил ко всем безразлично:

– Все вы – бесчувственные животные, и я еще не теряю надежды, что когда-нибудь мне придется вас повесить.

– В чей же бенефис, пан капитан, вы нас хотите повесить? – спросил Мориц.

– А это для меня безразлично, пан трактирщик, – отвечал шаловливо Гонорат и, вскинув на локоть свой карабин, он никому не кивнул головою и пошел встречать подходивший срочный поезд.

С этим поездом прибыл и тот деловой человек, которого я ожидал. Мы скоро переговорили все, что надо было по делу, а потом я ему рассказал и о том, что слышал в корчме, и спрашиваю его: «неужто всему этому можно верить?» Он же мне отвечает:

– А черт их разберет! Да и зачем это нужно им верить или не верить?

– Чтобы уяснить себе: коего духа эти люди?

– Ну, вот пустяки!

– Как! Дух – пустяки?

– Да, разумеется, пустяки. Где теперь духа искать! Смотрите, пожалуйста, где хотите – на всех людских лицах ничего ясного не стало видно. Все какие-то тусклые шершаки, точно волки травленые: шерсть клоками, морды скаленые, глаза спаленые, уши дерганые, хвосты терханые, гачи рваные, а бока драные – только всего и целого остается, что зубы смоленые, да первая родимая шкура не выворочена. А вы в этаких-то отрепках хотите разыскивать признаки целостного духа! Травленый волк об какую землю ударится, там чем надо, тем он и скинется.

– Однако, что же хорошего, если это у вас так и в Цислейтании и в Транслейтании.

– Да везде это теперь так, где вам угодно, – не только у нас в Цислейтании и в Транслейтании, а и во Франции, и в Италии, и так далее: травленый волк везде одной породы; он об какую землю ударится – там чем ему надо, тем он и скинется.

– А к чему же это, по-вашему, сведется?

– Да сведется к такому прелюбопытному положению, что никто, наконец, не будет знать, с кем он дело имеет.