Максим Горький - Том 2. Рассказы, стихи 1895-1896

— Любишь Машку? — шаловливо прошептала она, наклонясь к нему.

— Э-эх! — выразительно крякнул Силан и, протянув к ней свои сильные руки, сквозь зубы сказал: — Иди, что ли… Не задорь…

Она изогнулась, как кошка, и мягко прильнула к нему.

— Опять собьём плоты-то! — шептал он, целуя её лицо, горевшее под его губами.

— Будет уж! Светает… Видно нас с того конца.

Она попыталась оттолкнуться от него. Но он ещё крепче прижал её рукой.

— Видно? Пускай видят! Пускай все видят! Плюю на всех. Грех делаю, точно. Знаю. Ну что ж?

Подержу ответ господу. А всё ж таки женой ты его не была. Свободная, стало быть, ты сама своя… Тяжко ему? Знаю. А мне? Али снохачом быть лестно? Хоть оно, положим, ты не жена ему…

А всё ж! С моим-то почётом — каково мне теперь? А перед богом не грех? Грех! Всё знаю! И всё преступил. Потому — стоит. Один раз на свете-то живут, и кажинный день умереть можно. Эх, Марья! Месяц бы мне один погодить Митьку-то женить! Ничего бы этого не было. Сейчас бы после смерти Анфисы сватов я к тебе заслал — и шабаш! В законе. Без греха, без стыда. Ошибка моя была. Сгрызёт она мне лет пяток-десяток, ошибка эта. Умрёшь от неё раньше смерти…

— Ну ладно, брось, не тревожь себя. Было говорено про это не раз уж, — прошептала Марья и, тихонько освободившись от его объятий, подошла к своему веслу. Он стал работать порывисто и сильно, как бы желая дать выход той тяжести, что легла ему на грудь и омрачила его красивое лицо.

Светало.

И тучи, редея, лениво расползались по небу, как бы не желая дать места всходившему солнцу. Вода реки приобрела холодный блеск стали.

— Опять он намедни толковал. «Батюшка, говорит, али это не стыд-позор тебе и мне? Брось ты её, тебя-то то есть, — усмехнулся Силан Петров, — брось, говорит, войди в меру». — «Сын, мол, мой милый, отойди прочь, коли жив быть хошь! Разорву в куски, как тряпицу гнилую. Ничего от твоей добродетели не останется. На муку, мол, себе родил я тебя, выродка». Дрожит. «Батюшка! али, говорит, я виноват?» — «Виноват, мол, комар пискливый, — потому камень ты на моей дороге.

Виноват, мол, потому постоять за себя не умеешь. Мертвечина, мол, ты, стерва тухлая. Кабы, мол, ты здоров был, — хоть бы убить тебя можно было, а то и этого нет. Жалко тебя, кикимору несчастную». Воет! — Эх, Марья! Плохи люди стали! Другой бы — э-эхма! Выбился бы из петли-то скоро. А мы — в ней! Да, может, так и затянем друг друга.

— Это ты о чём? — робко спросила Марья, с испугом глядя на него, сурового, мощного и холодного.

— Так… Умер бы он… Вот что. Кабы умер… ловко бы! Всё бы в колею вскочило. Отдал бы твоим землю, замазал бы им глотку-то, а с тобой — в Сибирь… али на Кубань! Кто такая? Жена моя! Поняла? Документ бы такой достали… бумагу. Лавку бы открыл в деревне где. И жили бы. И грех наш перед господом замолили бы. Много ли нам надо? Помогли бы людям жить, а они бы помогли нам совесть успокоить… Хорошо? а? Маша?!.

— Да-а! — вздохнула она и крепко, зажмурив глаза, задумалась о чём-то.

Они помолчали… Журчала вода…

— Чахлый он… Может, скоро умрёт, — глухо сказал Силан Петров.

— Дай-ко ты, господи, поскорее бы! — молитвенно произнесла Марья и перекрестилась.

Брызнули лучи весеннего солнца и заиграли на воде золотом и радугой. Дунул ветер, всё дрогнуло, ожило и засмеялось. Голубое небо между туч тоже улыбалось раскрашенной солнцем воде.

А тучи остались уже сзади плотов.

Там, собравшись в тяжёлую, тёмную массу, они раздумчиво и неподвижно стояли над широкой рекой, точно выбирая путь, которым скорее уйдёшь от живого солнца весны, богатого блеском и радостью, и врага им, матерям зимних вьюг, запоздавшим отступить пред весной.

Впереди плотов сияло чистое, ясное небо, и солнце, ещё холодное по-утреннему, но яркое по-весеннему, важно и красиво всходило всё выше в голубую пустыню неба из пурпурно-золотых волн реки.

Справа от плотов был виден коричневый горный берег в зелёной бахроме леса, слева — бледно-изумрудный ковёр лугов блестел брильянтами росы.

В воздухе поплыл сочный запах земли, только что рождённой травы и смолистый аромат хвои.

Силан Петров посмотрел на задние вёсла.

Сергей и Митрий точно приросли к ним. Но ещё трудно было, за далью, видеть выражение их лиц.

Он перевёл глаза на Марью.

Ей было холодно. Стоя у весла, она сжалась в комок и стала совсем круглой. Вся облитая солнцем, она смотрела вперёд задумчивыми глазами, и на её губах играла та загадочная и чарующая улыбка, которая и некрасивую женщину делает обаятельной и желанной.

— Поглядывай в оба, ребятушки-и! О-о!.. — во всю мочь громыхнул Силан Петров, чувствуя мощный прилив бодрости в своей широкой груди.

И от его крика всё кругом как бы колыхнулось. Долго по горному берегу звучало эхо.

В Черноморье

Знойно. Тихо… Чудный вид!Там, далёко, — море спит.С берегов же в волны палиТени тонких миндалей,И чинары в них купалиЗелень пышную ветвей;И в прибрежной белой пене,Как улыбка — эти тени, —Как улыбка старых гор,Чьи угрюмые вершиныВознеслись туда, в пустынный,Голубой небес простор,Где суровый их гранитОт земли туманом скрыт.

Важно, молча и суровоВ бархат неба голубогоСмотрят главы старых гор,Сизой дымкою объяты.И пугают мысль и взорИх крутые к морю скаты.Им в дали небес не слышныВздохи волн и пены пышной —Этот стройный плеск и шум,Полный нежной, сладкой ложью,Шум, притекший к их подножью,Чтоб нарушить мир их дум.Но, безмолвны и угрюмы,Схоронили скалы думыГлубоко в гранит сырой.И, одеты облаками,Так стоят они, векамиТешась шумной волн игрой.В мягком пухе нежной пеныВолны скалам, как сирены,Что-то нежно так поют,Но в ответ на их набегиТайн суровые ковчегиНичего им не дают:Ни намёка, ни полслова,Ничего из тайн былого…

Между камня выползалиПолусонные кустыРоз, жасминов и азалий,И кадили их цветыДушной, сочною истомойНебесам, объятым дрёмой,Морю, серым грудам скал,На которых чинно в рядСели чайки и следят:Не дарит ли их тот вал,Что пришёл из дали зыбкой,Золотистой, вкусной рыбкой?

Но седой, — на эти грудыНабегая, — им дарилТолько брызги-изумрудыИ о чём-то говорил…И, взмахнувши гребнем белым,Вновь бросал движеньем смелымРазноцветных брызг каскад.А ему с вершины горнойЛысый гриф свой крик задорныйВниз кидал… И вал назадУходил, кипя сердито,О твердыни скал разбитый.

Моря даль — покрыта соннойДымкой нежного опала.Глубиной своей бездоннойВ волны небо там упалоИ смешалось с ними странно.Мягко эти два титана,Оба полны южным зноем,Грудь на грудь друг другу пали,Обнялись, слились — и спали.И не видным глазу роемТам, по светлой синей выси,Надо мной в ту даль неслисяГрез гирлянды…В чудном снеСам я жил, — казалось мне…

Открытие

…Сегодня, после обеда, жена, — когда мы сидели с ней у меня в кабинете, — тревожно и ласково сказала мне:

— В твоих отношениях ко мне, Поль, появилось что-то странное. Ты иногда смотришь на меня так вопросительно… точно ждёшь чего-то от меня и хочешь узнать: когда же?.. скоро ли? И — потом ты стал как-то особенно внимателен ко мне… внимателен не как к женщине… этого я бы наверное не заметила… это так обыденно и привычно… нет, это опять-таки то же странное, спрашивающее и ожидающее внимание, как и твои молчаливые взгляды. Что с тобой? Меня пугаешь ты, Поль!

И, когда она сказала это, на её глазах блеснули слёзы — боязни и недоумения… Какая она чуткая!..

Я тоже испугался её вопроса и, как мог, — стал утешать её. На это пошло немного времени… — женщины во всём быстро утешаются, — и когда мне это удалось, то я с некоторым внутренним трепетом спросил её: не пыталась ли она объяснить себе как-либо моё настроение?

— Да, — сказала она и смутилась. — Я думаю, что ты недоволен тем, что… вот уже пять месяцев… как мы с тобой… муж и жена… а я… всё ещё…

Вся красная от стыда и волнения, она кончила свою фразу шёпотом и, закрыв лицо руками, свернулась рядом со мною на диване в красивый, мягкий комок — чувственную и шаловливо подстерегающую позу, из всех животных возможную только для кошек и женщин.