Ежегодный пир Погребального братства - Матиас Энар

(да вы жрите-глотайте, только пробки из ушей иногда вынимайте! Да речь мою вином запивайте!), так что сейчас вместе с вами хочу погрузиться (без всяких там вульгарных наме ков) в устройство мудреное женского организма! Всякий, кто к нему дорогу найдет, знает, что есть там таинственный грот, да и не грот, а пещера, такого огромного размера, что встает вопрос, куда нашему перышку податься, как не потеряться. (При этих словах гости замерли с поднятыми руками, не донеся кусок либо кубок до рта.) Всем нам знакомо устройство той пещеры — мокрой, как погреб, слизкой, как плевок, упругой, как телячья печенка, хлюпкой, как тина, духовитой, как навоз на пахо-вине, на входе торчит плуг, а путь к пещере найдешь не вдруг. (Тут гости загалдели: плевок? навоз? плуг? Э, куда тебя занесло, милый друг! В мозги ударило вино! Пей теперь воду, Вертело! Теперь, конечно ругаться не время, но женщин никто обижать не смеет! Ты опозорил этот стол! Ты оскорбил весь женский пол!) Да успокойтесь вы! охальники! Это не поруганье, а просто описание! Как не сказать о складках их пахучих, о задницах могучих! Встречаются такие богини-исполинши! Что размером с подворотню вход в заветную нишу! А оттуда вытекают реки, горные ручьи! Клянусь, что не вру я, собратья мои! Вспомните, славные могильщики, где мы теперь собрались, — ведь это же трапезная аббатства Телема, солнечного диска божественная аналемма. Здесь родился Гаргантюа! Прямо здесь!

И родился он хоть и деткой, да ладным да крепким, в полном снаряженье для любовного общенья.

И представьте себе, что этот добрый великан не знал, куда свое хозяйство пристроить, в какую емкость определить и как опорожнить: имущество его было столь изрядно, что не во всякий гараж поместится. Первой его подругой стала коза: но случилось с ней как бы заячья губа, под богатырским натиском лопнула коза и даже вывернулась наизнанку, так что рога завернулись в зад, а шерсть — в нутрянку. Тогда подогнали корову под стать его шишке здоровой. Но только опять не учли давление богатырской кишки: стянули корову ободами железными, обеспечили корсетом надежным, но и корова взорвалась от напора. Жалко корову, жалко козу! Гаргантюа никого не хотел зашибить, попробовал верблюдицу наградить, воткнулась верблюдица мордой в песок, а он своим тараном чистит ей проход, ездит в верблюдице взад и вперед, — только зачистил он ее до смерти. Вот незадача, бедный Гаргантюа! Неужто не найдется ему подруги под стать! О жестокая судьба! О приговор ужасный! Сам себя обслуживай, несчастный! Как же он рьяно взялся за дело!!! Все у него в руках ходило и звенело, как у звонаря Нотр-Дама, динь-дон, динь-дон, вверх и вниз, полировал он свой могучий столб, мигавший единственным грозным оком, и как мортира чугунная с гладким боком. А уж когда пушка давала залп! Осечки сие оружие не знало, все вокруг широко орошало, на всех извергался мощный поток, а в нем сперматозоиды скок-поскок! Весь Пуату в пенной массе утопал, кондитер вместо крема им слойки наполнял, А уж как радовались рыбаки!

Продавали ее вместо жемчуга и осетровой икры. (Чтотакое? Фу-фу фу! К черту Вертело! Заткните это мурло! Хватит! Похабство какое! Все страшно рассердились, ибо могильщики — народ стыдливый и целомудренный и не разрешают упоминать сперму во время еды, но Вертело и ухом не повел и продолжил свою речь.)

— Однажды ствол могучий дрогнул, издавая залп, и заряд влетел к небесам! Председателя городского вече затопило насмерть прямо среди речи — а нечего невпопад рот открывать, собрат. Гаргантюа в ту пору сидел на главном соборе города Пуатье и, увидев это, опечалился. «Клянусь святой Радегундой! Берегитесь, друзья, не моя в том вина, за неимением пещеры, что мне под стать, весь политический спектр может пострадать: достанется всякой власти, хоть исполнительной, хоть законодательной». О ту пору случился в округе великий раздор, из-за цены на бензин случился сыр-бор, чернь вопила и наседала, а полиция пулями отвечала, поливала народ не скупясь, так что много демонстрантов лишилось глаз, зато и менты не остались внакладе, получили тумаков и лежали с открытым ртом. Очень народу хотелось добраться до президентской туши да надрать президенту уши, чтобы прочистить ему слуховой проход, чтобы он нацию услышать мог. Гаргантюа на все смотрел философски и с крыши взирал на ход потасовки, подставив под подбородок кулак; но притомился и задремал наш чудак; а кран у него подтекал частенько, и вот уже с крыши что-то затенькало, а там, глядишь, полило струей, а полиция внизу кричит: ой-ой-ой — щитами головы прикрывает, а дождь золотой все вокруг орошает. Слышен приказ: сомкнуть ряды! Не хватало нам этой еще беды!!

Гаргантюа же спал и видел во сне дивный остров, лежащий на синеве, пальмы, песок, горизонт раскрыт, и он возле пальмы… стоит и ссыт. Так что ливень не прекращался и уровень затопления поднимался — полицейские совсем приуныли, вспомнили об одной недавней были: когда случился пожар Нотр-Дама, Гаргантюа гасил его струей из того же крана — и сотню ментов смыл нечаянно в реку, когда они сидели в фургонах и играли в секу.

И дремал великан на солнце, привалившись к тонкой черепице, а когда пригреешься, всегда что-то хорошее снится. Вот и грезилась ему великанша по имени Бадебек. Такой затейницы не встретишь вовек! Тормошила его, теребила его, гладила-ласкала, тискала-щипала, покалывала ноготком, щекотала ресничками потом (о как это божественно, как приятно, когда ресничкой щекочут, где надо!), и все у него немело, гудело, и Гаргантюа сопел, тек слюнями и прочими жидкостями и в истоме повернулся на другой бок, а с крыши на полицейских полетел черепицы поток. «О, Гаргантюа», — стонала Бадебек; «О, Бадебек», — стонал Гаргантюа и силой великой мужской налился и средоточием этой силы солнечный свет совсем перекрыл им.

На поле битвы сгустилась тьма.

— Жандармы, затмение! Наши войска внезапно накрыла чернейшая мгла!

— Шеф, никак нет! Это не солнечное затмение, позвольте небольшое уточнение! — Это великан перекрыл доступ свету своим членом размером с континентальную ракету!

(При этом рискованном сравнении тронутые могильщики заулыбались. Оратор завоевал их сердца, и все вдруг расшалились, как дети. Подняли страшный галдеж. Стали хватать паштеты, драться из-за огурцов, атаковать окорока с ножами наперевес, брать приступом дымящуюся паром пастрому из подмаринованной говядины: огромные куски мяса стояли наизготове, и встретили их не дрогнув, словно казаки с шашками наголо в окружении малосольных овощей. Видя, что публика подкрепляется, Вертело и сам сделал паузу, проглотил фаршированное яйцо, облизал майонезные пальцы, сполоснул усы, обмакнув их в