Проза - Виктор Борисович Кривулин

их стратегический противник, империя Сталина – Хрущева – Брежнева, прямо как в романе Джорджа Оруэлла «1984»[222], напрягала все свои силы в борьбе за мир. «Борьба за мир» – это русский асимметричный ответ холодной войне.

«Мир» в современном русском языке – слово чересчур многозначное. Оно, в зависимости от контекста, означает либо состояние общества, противоположное войне, либо внутренний порядок, организующий общество (общину) в единое гармоническое целое, либо всю обитаемую вселенную, землю. На гербе СССР был изображен земной шар, а точнее – Восточное полушарие. То т самый «мир», за который боролись подданные бывшей сверхдержавы. В этом гербе, изобретенном и легализованном вскоре после большевистского переворота, в 1918 году, по первоначальному эскизу предполагался еще и меч, но Ленин счел символ войны слишком прозрачным и несвоевременным. Мир можно завоевать только миром, меч – подразумевается, но не следует его демонстрировать.

Впервые слова «холодная война» я услышал, когда мне было шесть лет, осенью 1950-го, гуляя в промозглом ленинградском парке. На скамейке двое отставных офицеров-фронтовиков то ли разговаривали, то ли играли в шахматы. Они двигали разнокалиберные фигуры по самодельному, матерчатому, от руки расчерченному полю, потому что почти все нормальные шахматные доски в Ленинграде ушли на растопку во время блокадных зим, хорошие доски оставались дефицитом вплоть до сере дины 50-х, хотя именно в послевоенные годы Советский Союз стал мировым лидером в шахматном спорте. Только что Сталин в Кремле принимал Мао Цзэдуна. «Сталин и Мао слушают нас… Русский с китайцем братья навек» – так пелось в песне, специально сочиненной по случаю приезда в Москву китайского вождя. Припев той песни – «Москва – Пекин! Москва – Пекин!»[223] – звучит над парком, над головами шахматистов, словно магическое заклинание, из мощного, но невидимого репродуктора.

«Шах. Китай – наш. Теперь, с Китаем, нам никакая ихняя холодная война не страшна».

«Закрылся. Да, Китай – это не какая-нибудь там Польша. Это сила помощнее атомной бомбы».

«Польша, конечно, нам тоже нужна, отличный плацдарм, но… Жаль все-таки, что Жуков до Ла-Манша в свое время танки не двинул. Тогда могли бы… Ваш ход».

Разговор игроков я запомнил дословно, с тех пор в моем сознании совместились понятие заокеанской «холодной войны» и образ атомного гриба над моим продрогшим городом. О существовании советского ядерного проекта тогда, кажется, никто из непосвященных еще не знал. Вспоминаю этот агрессивный по сути и очень спокойный, профессиональный по тону диалог, в общем-то обычный для взрослых, и удивляюсь лишь тому, до какой степени было политизировано мировидение советских детей, если практически все ребята нашего двора знали не только имена Трумэна и Даллеса, но и фамилии министров из правительства какого-нибудь запредельного Мендес-Франса[224], не говорю уж о фамилиях-именах-отчествах местных министров и просто начальников районного масштаба.

На редкость студеная зима 1951/52 года. За окном – между –24 и –26 °C. По трансляции сначала передали 24, потом 26. Без пяти девять. У закрытой еще двери в 52-ю школу Ждановского РОНО дрожит горстка младшеклассников. Двери откроют для нас, если температура выше –25, если ниже – счастье, свобода, уроки отменяются. Все мы знаем, что это не подлежащий обсуждению приказ Каирова[225]. Солидный семиклассник словно бы кутается в субтропическую фамилию последнего сталинского министра образования, да и нам, первоклашкам, от нее почему-то становится теплее. «Каир» за теплым морем, в другом, незимнем мире. Уроки в тот день, кажется, все же отменили, но я простудился. И всю следующую неделю пролежал в постели, слушая радио.

Радио в комнатах коммунальных квартир не выключалось с шести утра до полуночи. В наш нищий, полуголодный послевоенный быт врастала страшная сказка о мире еще более страшном и нищем, чем тот, который мы знали. Советская пропаганда изображала США страной «желтого дьявола», царством зла и насилия. Спустя 30 лет Рональд Рейган назвал СССР «империей зла», даже не подозревая, что зеркально повторяет формулу, которая ежедневно, с убийственным постоянством, звучала по русскому радио вплоть до первой поездки Никиты Хрущева в США. Мало кто из подданных империи Сталина сомневался на рубеже 40-50-х в том, что мир капитализма исторически обречен и что победа над ним будет победой добра над злом.

Ареной борьбы сил добра и зла становился даже язык. Доктрина лингвистической холодной войны встраивала в концепцию исторического материализма грядущую победу русского языка над английским. В марте 1949 года в газете «Правда» появилась передовая статья, где излагалась идея последовательной смены доминирующих в мировой цивилизации языков[226]. Преобладание французского соответствовало периоду феодализма, абсолютизма и раннекапиталистического накопления. Английский «отражал» идеологию империализма. Русский должен был доминировать в Европе и в мире как язык будущего справедливого строя – социализма. То, что публиковалось на первой полосе газеты «Правда», в то время было равнозначно правительственной директиве.

Начало 50-х. Опять зима, но сырая, теплая. Санаторий в Крыму, принадлежащий министерству обороны[227]. Здесь, кроме немногих легочных и костнотуберкулезных больных, в основном жили дети летчиков, воюющих в Корее. О родителях нельзя говорить вслух, даже друзьям, однако все всё знают. Каждому ребенку присваивается воинское звание. Чем он дольше здесь, тем выше его чин. Кое-кто дослужился до генерал-полковника. Это не инициатива взрослых – так решили сами дети. Они всерьез играют в войну. Они живут здесь, на курорте, пока там, где-то очень далеко, идет война, но как бы тоже не настоящая война. Настоящая война (что никем не подвергается сомнению) – в прошлом. В настоящем – мир. Мир во всех смыслах.

Урок географии. Нас, учеников, не больше десятка, мы сгрудились в огромном нетопленом актовом зале. Нас слишком мало для такого ампирного парадного помещения, с колоннами и невероятно высокими стрельчатыми окнами. Учительница, чей стол вплотную придвинут к фронтальной стене, кажется непропорционально маленькой, потому что над нею – гигантский земной шар, выглядывающий из-под гордой аббревиатуры СССР. Герб намертво вмурован в стену, ниже висит более соразмерная человеческим масштабам физическая карта полушарий.

«Я уже не доживу, – проникновенно говорит учительница (действительно, она вся седая, и мы верим, что не доживет), а вот вы, дети, своими глазами увидите, как по всей карте Земли будет золотыми буквами написано: „СССР“». Нам жалко ее, потому что она сама этого не увидит, но мы уже спорим об устройстве свежезавоеванного мира – Бразилия, например, будет ли она автономной республикой или полноценной, «братской»? Как она будет называться – БССР? Но одна БССР – Белоруссия – уже есть… Кто-то предлагает: «БРССР» – и от этого «БР…» становится еще холоднее и неуютнеее, потому что там, в Бразилии, говорят,