Прочь из города - Денис Ганин

тех послевоенных голодных лет и последующих постоянных переездов из гарнизона в гарнизон, где служил её отец, с этого вечного дефицита всего-всего-всего, когда все вокруг только и жили слухами: «завезли-не завезли», «выбросили-не выбросили», «ещё не началось-уже кончилось», «кто крайний?», «за мной не занимать». И это взращенное в ней качество: долго ждать и быстро бежать, пока есть и ещё не кончилось, а, урвав, потом экономить — было в ней неистребимо. Вот уж точно — «хомо советикус» — это про таких, как она, сказано.

Отсюда и вечный мешок картошки, и его постоянный спутник — мешок моркови-свёклы в коридоре. Нескончаемая сетка лука в шкафчике под мойкой рядом с мусорным ведром. И десяток пакетов муки на полках в кладовке, десяток — макарон, десяток — риса, десяток — гречки. А ещё — почти столько же сахара, соли пара килограммов, кули сушек и сухарей — куда ж без них, большая упаковка спичек. И в довершение ко всему: пыльные горлышки разнокалиберных банок с такими же пыльными оцинкованными крышками: с вареньями и соленьями. Зато всегда есть с чем ехать к внукам! Как волшебный рукав платья царевны-лягушки: как не взмахнёт им Лариса Вячеславовна перед внуками, так всякие яства из него вылетают.

И вот настал момент, «звёздный» час для всего этого продовольственного склада. Чутьё советского человека не подвело Ларису Вячеславовну в конце концов. На всём этом хозяйстве она запросто могла протянуть до начала весны. Проблема была только в том, где брать воду и как её согреть. Но зима в Москве — это не только постоянный холод и морозы, это ещё и снег: когда большой, когда не очень. А в эту зиму чего-чего, а снега природа не пожалела.

Ларисе Вячеславовне и на улицу ходить за снегом не приходилось — его вдоволь было на незастекленном балконе. Тоже ведь есть преимущества даже и у такого недостатка, как открытый, продуваемый всеми ветрами и осыпаемый всеми осадками балкон.

Она наполнила все свободные ёмкости снегом, и сначала ждала, когда он растает. А потом уже, когда поняла, что тепла в остывшем доме не достаточно, плюнула и на это. Когда приходило время поесть, Лариса Вячеславовна просто обильно ела снег вприкуску то с сухарями, то с гречкой, то просто с мукой, подолгу всё пережевывая. На ура шла квашеная капуста — просто объедение. Замечательно дело обстояло с морковью: достаточно было её как следует протереть от земли, а чистила Лариса Вячеславовна её ножом только в самом начале «конца света», после чего решила, что это слишком расточительно, — и всего одна морковка наполняла желудочно-кишечный тракт на несколько часов спокойной, лишённой чувства голода жизни. А вот сырая свёкла и картошка требовали умеренности в поедании. Тем не менее, и такая богатая витаминами и клетчаткой пища сильно обогащала рацион одинокой, терпящей лишения женщины.

От соседей Лариса Вячеславовна скрывала наличие у неё таких богатых запасов еды. И даже самым своим близким — почти подружкам — соседкам она не открывала эту свою тайну. Убрав предусмотрительно мешки с овощами из коридора, она расположила их в дальней комнате, завалив тряпьём. Так и на глаза никому не попадутся, да и меньше промёрзнут.

Кладовку же она стала закрывать на ключ и вешать его себе на цепочку с крестиком. Так надёжнее, и всегда знаешь, что он под рукой.

И даже когда соседки Ларисы Вячеславовны стали потихоньку слабеть, а слабея, приходить к ней с жалобами на сильный голод и мольбами помочь с едой, а потом и вовсе — умирать, Лариса Вячеславовна, глядя в их бегающие по углам её квартиры глаза, продолжала держать оборону: «У меня и у самой ничего нет, голубушка», глубоко при этом вздыхая и стыдливо отводя взгляд в сторону.

И уже потом, закрывая за соседями дверь на замок, она давала волю эмоциям. Уткнувшись крепко лицом в подушку, Лариса Вячеславовна плакала полным голосом, лишь иногда отрывая лицо от подушки, как делают это профессиональные пловцы, чтобы захватить ртом побольше воздуха, прежде чем снова скрыться с головою в воду.

Поплачет-поплачет, поревёт по-бабьи с причитаниями, покорит себя, а потом поднимется, вытрет последние свои слёзы да посмотрит на фотопортрет своего покойного мужа и снова продолжит решать свои простые повседневные задачи по выживанию. Ибо хорошо понимала Лариса Вячеславовна, что сколь бы ни был человек учтивым и порядочным, а вот как припрёт его жизнь к самой что ни на есть распоследней стенке, так и мать родную продать сможет и ребёнка собственного маленького беззащитного с голодухи съесть, не говоря уже о какой-то там соседке, чтоб только самому живым остаться. Ибо человек есть животное в своем первобытном состоянии. И погруженный снова в это первобытное состояние, он в полной мере проявляет своё животное начало.

А ей надо выжить. Выжить, выжить! И совсем не для себя, а для них — для Лены, для внуков: для Пашеньки и Сашеньки. И запас её продуктов — он тоже для них. Потому что она жила тогда и живёт сейчас только ими и только для них. Они — смысл её жизни. Они вдохновляют её на каждодневную борьбу и выживание, на жестокую ложь и стальную непоколебимость, на чудеса изобретательности. Не будь их — её родных — у неё, не будь надежды, что они живы и скоро с нею встретятся, открыла бы она сейчас же настежь окна, разделась догола и легла на пол, погружая себя в свой последний сон. И пусть сначала будет холодно, пусть зубы ломаются друг о друга, пусть кости трещат в руках и ногах, пусть крики из груди птицей пойманной вырываются, зато потом и очень скоро — покой и безмятежность. Вечный покой, и Саша, Саша, Саша. Опять с ней, как и прежде. Пусть бестелесный, зато абсолютный, всеобъемлющий, растворяющий её всю в себе без остатка. Саша — везде и всюду, и только с ней, с ней.

Она опять посмотрела на портрет на стене, на Сашин прямой рот и его улыбающиеся глаза.

— Ведь ты же меня не осуждаешь, правда?

— Ну, что ты, моя хорошая?! Ты всё правильно делаешь, не кори себя, — ответили ей его глаза.

Она опять пронзительно стала всматриваться в Сашу, в каждую его чёрточку, в зрачки глаз, в уголки рта, в морщинки на лбу, в прядку волос на голове, пытаясь и пытаясь выдавить из себя хоть одно предложение в его адрес. Но слова, облекаемые в мысли, как и мысли — в слова, никак не выходили. Одна мучительная тишина