Собрание сочинений. Том 7. 2010-2012 - Юрий Михайлович Поляков

она бы вышла потом на берег вся облепленная ряской и тиной, а душевых кабинок нет. Не Сочи! Конечно, можно потом омыться в бассейне с золотыми рыбками. И он живо вообразил нагую Наталью Павловну, плывущую в зеленой воде, как богиня, в ореоле медлительных вуалехвостов. Однако его фантазии были внезапно прерваны «Полетом валькирий».

– Как? Не может быть! Предатель! – нахмурился Жарынин. – Заприте и никуда не выпускайте! Вызовите срочно нотариуса. Потом объясню. Да, за мой счет. Мы уже близко…

– А что случилось?

– Измена! Нет ничего хуже вероломной старости! – ответил игровод и нажал педаль газа.

Глава 95

Кондиции короля Лира

Белоколонное «Ипокренино» выткалось из легкого сентябрьского воздуха, словно усадебная греза Борисова-Мусатова. Однако вместо завитых барышень в кринолинах и шалях, вместо дворяночек, томящихся у водоема, соавторов ждали у балюстрады встревоженный Огуревич, тоскующие бухгалтерши и Ящик со своей Златой. Валентина Никифоровна скользнула по Кокотову показательно равнодушным взором – таким женщины обычно награждают былых постельных сообщников. А Регина Федоровна, не выдержав, кинулась к режиссеру на шею:

– Дима!

– Выздоровела? – Он огладил ее движением конезаводчика.

– Совсем! – ответила она с придыханием.

– Где этот старый обжора? – грозно спросил Жарынин.

– У себя… – хором ответили встречающие.

– Он ни с кем еще не виделся?

– Нет, – донес старый чекист.

– По телефону разговаривал?

– Нет, мы обрезали провод, – сообщила Злата.

– Интернет?

– Ну что вы, он даже мобильным не пользуется – боится рака! – объявил Огуревич.

– Отлично! Пошли! – Режиссер двинулся к двери.

Все устремились за ним, словно сподвижники за вождем.

Справа на плече повисла соскучившаяся Регина, слева семенил, докладывая, Ящик. Остальные растянулись догоняющей свитой.

– Протокол готов? – тихо спросил игровод.

– Готов…

– Отлично! Они догадались?

– Нет, я сказал, что собираю подписи против вертолетной площадки у газовиков.

– Оригинально!

– А куда мы идем? – уточнил Андрей Львович.

– К Иуде!

– Куда-а?

– К Проценко.

– Это из-за него весь сыр-бор?

Жарынин дико глянул на соавтора и внезапно остановился, стряхнув с плеча Регину Федоровну. Старый чекист по инерции пробежал несколько шагов вперед, продолжая информировать о морально-политических настроениях насельников. Кокотов тоже встал. Валентина Никифоровна от неожиданности мягко толкнула его грудью и смутилась до румянца. Разогнавшись вслед за вождем, массивный Огуревич чуть не затоптал миниатюрную Воскобойникову. В результате в коридоре образовалась небольшая толпа, напоминающая митинги времен поздней перестройки.

– Сыр-бор?! – громовым голосом трибуна воззвал игровод. – Да вы хоть понимаете всю опасность, весь ужас ситуации?! У нас в «Ипокренине» две глыбы искусства, два народных любимца, две живые легенды – Ласунская и Проценко. Их знает каждый. Вера Витольдовна в суд идти отказалась. Это плохо, но поправимо. А теперь представьте себе, что будет, если самый несчастный король Лир советского театра в суде поддержит Ибрагимбыкова! Представили? Ка-та-стро-фа! А если он даст интервью журналистам и расскажет о коммерческих шахер-махерах Аркадия Петровича?

– Ну… я бы… все-таки… – напружил щеки директор.

– Молчите! Из-за вас теперь мы идем в Каноссу к этому старому продовольственному клептоману!

– Но он же просто шантажирует нас! – воскликнула Злата.

– Каждый зарабатывает хлеб как умеет, – усмехнулся режиссер. – Кто-то морит энергетических глистов, кто-то пишет дамские романы, а кто-то шантажирует. Идемте! И прошу меня не перебивать, когда я буду биться за нашу…

– …тихую гавань талантов, – воткнул Кокотов, уязвленный намеком режиссера.

– Приберегите ваше остроумие для сценария! – грубо оборвал его игровод. – Вперед!

У двери на часах стоял мосфильмовский богатырь Иголкин, видимо, призванный на общественные нужды в наказание за беззастенчивое пьянство на поминках. В руках он, точно камергер, держал ключ.

– Отпирай! – приказал Огуревич.

Не постучав, всей толпой они вторглись в комнату. Честно говоря, писодей ожидал увидеть музей-квартиру, где на стенах висят старые афиши и дареные Малевичи, а на полочках теснятся позолоченные фестивальные статуэтки и прочая бижутерия славы, где под зеленой, в стиле ар-нуво, лампой щерится древний «Ремингтон», зажав в каретке листок со свежими мемуарами про какую-нибудь легендарную Мулю Фрик, всю жизнь прыгавшую с одной великой постели на другую, точно болотный полещук – с кочки на кочку. Однако ничего такого не было в помине: комната оказалась пустынной, как ограбленный гостиничный номер: даже остатков дулевского сервиза в серванте не обнаружилось. Кроме того, в помещении стоял запах казармы, где ночуют солдаты, не мывшиеся со дня призыва. Книг тоже не наблюдалось, за исключением «Моей жизни в искусстве», подложенной под ножку захромавшего столика…

Единственной достопримечательностью помещения являлся сам Проценко – народный артист СССР, лауреат Ленинской, двух Сталинских и трех Государственных премий. Он сидел в ветхом казенном кресле и, нахально улыбаясь, вращал большими пальцами. На нем была древняя полосатая пижама – в таких баловни пятидесятых гуляли по Пятигорску, потягивая из фаянсовых кружек минеральную водицу.

– Ах, какая делегация! Какой почет! Здравствуйте! – вскричал Проценко своим знаменитым пронзительным тенорком, от которого падали в обморок нервные театралки.

– Здравствуйте, Георгий Кириллович, – сурово приветствовал Жарынин.

– Бонжур, мон шер, – с великолепным мхатовским прононсом ответил лучший Сирано де Бержерак эпохи.

– Если меня верно информировали, вы собираетесь на суде выступить на стороне Ибрагимбыкова? Это так? Это не ошибка? – строго спросил игровод.

– Вы не ошиблись, голубчик! Именно так-с…

– Георгий… – задохнулся от возмущения Ящик и невольно схватился за поясницу, где во времена его чекистской молодости полагалась кобура с табельным наганом.

– Да! Да! Да! Да! – взвизгнул ярчайший Чацкий советской сцены.

– Почему?

– Почему-у-у?!! – взвыл старик, словно король Лир, обманутый всеми дочерьми человечества. – Да потому что вы просралили наше «Ипокренино»! И теперь морите меня голодом, кормите как ночлежника! Я народный артист Советского Союза, покойный сэр Лоуренс Оливье говорил, что я гений! И я хочу есть, есть, есть! А меня все бросили, я никому не нужен! Но я сам позабочусь о себе. Сам! Большой художник обязан выжить ради искусства, даже если ему придется предавать, доносить, брать пищу из рук врагов, воров, бандитов. Великая Лени Рифеншталь е…сь с Гитлером. И умница! И молодец! Ради таланта прощается все, все, понятно? И этот ваш Ибрагимбыков, уж конечно, будет меня кормить не так, как вы, Огуревич. Высший Разум! Ха-ха-ха! Нет, вы не экстрасенс. Вы экстравор! Я встану и скажу на суде, что «Ипокренино» надо срочно отдать Ибрагимбыкову. Он по телевизору обещал ремонт, еду и врачей!

– У него истерика, – вымолвил директор, помертвев щеками. – Иначе бы я…

– Помолчите! Я, кажется, предупреждал, что ваш кухонный террор плохо закончится. Все, что могли, вы уже сделали. Теперь стойте и кивайте, – тихо приказал Жарынин. – Георгий Кириллович, я вас понимаю и полностью одобряю ваше решение…

– Что-о?! – в один голос вскричали Огуревич, Ящик, обе бухгалтерши, Злата, богатырь Иголкин и