Федор Сологуб - Том 3. Слаще яда

– Насколько это от меня зависит, – сказал Нагольский, – я всегда хотел бы быть рабом прекрасной дамы и к ее ногам повергнуть весь свет.

Лев Находка задвигался в своем темном углу дивана и, преодолевая смущение, вмешался в разговор. Голосом, прерывающимся от волнения и от этого еще более звучным, он сказал:

– Рыцарем, а не рабом хотел бы я быть. Хотя бы и самым несчастным из рыцарей, умирающим у ног прекрасной Дульцинеи.

Его темные глаза светились восторгом. Маруся засмеялась и окинула мальчика таким нежным взглядом, что он замер от восторга, а Евгений почувствовал бешеный зуд ревности.

Маруся говорила:

– Быть вашими госпожами или вашими рабынями, в сущности, одно и то же. Крайности сходятся, совершенно противоположное тождественно, вершины радости и печали Бог срастил вместе, и так во всем, – как на качелях качаемся, – сами, или черт нас качает.

– Иногда этот черт принимает обольстительные формы прекрасной дамы или девицы, – сказал Нагольский.

Голос его звучал почти искренно, так что Евгений почему-то с удивлением посмотрел на него. Маруся кинула на Нагольского быстрый, горячий, слегка насмешливый взгляд и продолжала:

– Кто хочет и умеет порабощать других, тот слишком хорошо понимает психологию раба, – потому-то и умеет господство ат над рабами. А в душе он такой же раб. А тот, кто носит рабские цепи, очень живо чувствует сладость и прелесть власти. Дорвется до власти, так уж он покажет себя.

– Потому, что он – хам, – сказал Евгений.

– Нет, – возразила Маруся, – потому, что яд власти и яд рабства – один и тот же яд; колпак ли на попе, поп ли в колпаке – все едино. Альдонса носит воду, а Рыцарь Печального Образа зовет ее Дульцинеею, прекраснейшею из дам. Если бы эта Дульцинея попалась ему в руки, ей пришлось бы проявить перед ним оба свои лика, – мыть полы в его доме и колотить его туфлею по плешивой голове. И то и другое она делала бы очень хорошо, потому что рабыня умеет быть госпожою, вы, господа мужчины, ее этому научили, «недаром лик ваш двуязычен».

– Я не понимаю, – сказал Евгений, – почему вы отрицаете существование морали товарищей? Ну ведь как же, – есть артели, община, школьное товарищество, корпорации. В каждой профессии есть свои товарищеские отношения, своя особенная этика. Даже мальчишки требуют от своих одноклассников доброго товарищества.

– Формы есть, – сказала Маруся, – а мораль товарищей только создается нами, женщинами. Искусству быть товарищами вам придется поучиться у нас, умеющих, отдавая, становиться богаче. Товарищеский дух воцарится над землею тогда, когда Альдонса и Дульцинея сольются в один еще неведомый нам образ.

– Когда рак свистнет, – сказал Нагольский. – Будущее никому не известно.

Улыбка его и тон его слов показались Евгению наглыми. Маруся сказала:

– Неизвестно тому, кто не хочет знать. Ведь можно и прошлого не знать. А мы, однако, многое в прошлом знаем, и в историческом прошлом, и в геологическом. Забвение прошлого и непонимание будущего – вот два зла, в которых вы, господа, усердно упражняетесь. Конечно, не все, – многие из вас.

Она улыбнулась. Нагольский сказал:

– Вы положили гнев на милость хоть для немногих из нас, и на том спасибо.

Нагольский посмотрел на Марусю, на Евгения. Ему показалось, что Маруся смотрит на Евгения нежно.

Особой нежности, конечно, не выражали упоенно-веселые Марусины глаза, – она просто рассматривала с любопытством этого изящного молодого человека, который бросал на нее такие пламенные взоры. Ее свойство влюблять всех в себя каждый раз опять удивляло Марусю, – ведь она же совсем об этом не заботилась. Евгений, как и большинство молодых людей, ей совсем не нравился, но она не могла не смотреть на него ласкою и не изливать на него токи своего соблазна.

На Нагольского она смотрела меньше, – ведь он уже так надоел ей, – и потому внезапно ревность, точно какая-то горячая волна, ударила и подхватила его. Он подумал: «Неужели уступать? Ни за что! И во всяком случае еще попытаемся, посмотрим, чья возьмет».

Нагольский решительно встал, подошел к Марусе и сказал вполголоса:

– Марья Константиновна, на два слова.

Маруся взглянула на него с удивлением, засмеялась, словно догадываясь о чем-то, и сказала:

– Охота вам иметь секреты!

Но тотчас же встала. Она и Нагольский вышли через широкую террасу в сад. Нагольский увидел у ступеней террасы прислоненный к нижнему столбику перил велосипед. Догадался, что это – Льва Находки. Досадливо подумал: «Уж и этот мальчишка, чего доброго, метит попасть в число соперников-ухаживателей».

Непривычно волнуясь, он начал:

– Мне надо вам сказать, Маруся… Перебивая его, Маруся сказала тихо:

– Знаю. Все одно и то же. Скучно. Как вы этого не поймете, все вы! Ведь это же ужасно надоедает, эта ваша общая мужская влюбчивость.

Нагольский вздрогнул, словно ощутил оскорбительный удар. Но уже поздно было отступать. Он сказал:

– Я вас люблю, Маруся. Люблю, как никого и никогда не любил. Маруся засмеялась тихонько.

– Дальше? – спросила она.

– Будьте моею женою, – говорил Нагольский.

– А ваша невеста? – спрашивала Маруся. – Моя тезка, Мария? Нагольский ярко покраснел. Страсть и злость слились в его сердце. Он сказал тихо:

– Она утешится.

– Вы думаете? – насмешливо спросила Маруся. – Разве она такая? Я бы не утешилась. О, я бы мстила!

Нагольский говорил:

– Что я для нее? Так, жених. А вас я люблю.

– Напрасно, – сказала Маруся, – я не люблю вас. Простите. Я совсем не хочу быть вашею женою.

Она спокойно вернулась в гостиную, оставив Нагольского на площадке у круглой клумбы. Он стоял как ошеломленный и тупо смотрел вслед за Марусею.

Глава сорок пятая

В гостиной уже сидел подъехавший в это время Лунев.

Рассеянный магистр чистой математики закружился около Маруси. Он приезжал почти каждый день и вел с Марусею длинные разговоры преимущественно на физико-математические темы.

Сегодня Лунев был рассеян больше обыкновенного, ни разу не ответил впопад и видимо волновался. Наконец он сказал Марусе:

– Марья Константиновна, я попросил бы вас выйти.

Ему казалось, что он говорит по секрету, и он даже наклонился к ее уху. Но он говорил громко.

Нагольский и Евгений сдержанно засмеялись. Лев Находка в ужасе смотрел на Марусю. Она улыбалась.

– Зачем выйти? – спросила она. – Разве я вам мешаю?

– Выйти в сад, – сказал Лунев. – Через две минуты и я туда приду. Мне надобно сказать вам по секрету.

– Так лучше пойдемте вместе, – сказала Маруся.

И, как с Нагольским, она вышла в сад с Луневым и привела его к той же скамейке перед клумбою, где сейчас только выслушала признание Нагольского. Она села, расправила складки платья и, с удовольствием ощущая под ногами мелкие песчинки садовой дорожки, посмотрела на побледневшее лицо взволнованного математика своими ясными, синими, опьяненно-веселыми глазами. Сказала:

– Ну-с, я слушаю. Все о том же?

– Нет, – сказал математик, – о другом. Прошлый раз мы с вами беседовали, если не ошибаюсь, о давлении света и о формуле…

– Я это помню, – перебила Маруся. – Но теперь вы увели меня от моих гостей, думаю, не для разговора о физике или о математике. Итак, перейдемте к делу.

Математик быстро пощипал несколько раз левою рукою свой начинающий жиреть бритый подбородок и сказал:

– Дело, видите ли, вот в чем. К моему величайшему удивлению, для меня на днях стало неопровержимо ясно, что я влюблен в вас. Сначала я был поражен этим и не мог найти для этого обстоятельства никакого разумного объяснения. Сегодня, когда я к вам ехал, я долго думал об этом и убедился, что любить вас – великое счастие, так как вы прекрасны и любите науку. Для полноты счастия необходимо и достаточно, чтобы и вы меня любили или полюбили, – только это и больше ничего. Я счел необходимым объяснить вам мои чувства. Теперь скажите, могу ли я надеяться, что вы меня любите или полюбите, и если да, то я буду иметь честь просить вашей руки.

Лунев замолчал, вынул платок и стал вытирать лицо. Руки его дрожали. Маруся смотрела на него нежно, как на большого ребенка. Ее синие глаза были все так же пьяны радостью жизни, но в них дрожали слезинки. Она не сразу смогла заговорить, – Маруся была сентиментальна, и декларация математика тронула ее до слез, как никогда раньше ничье признание. Ее румяные губы слегка дрожали, когда она заговорила:

– Нет, я не дам вам никакой надежды.

Веселые и звонкие послышались невдали звуки колокола, – призывной звонок к обеду. И уже Марусею сейчас же опять овладело насмешливое настроение. Она сказала:

– Я бы, пожалуй, и не прочь была выйти за вас. Но ведь вы женаты.