Под красной крышей - Юлия Александровна Лавряшина

Руки старика беспокойно забегали по столу, передвигая с места на место журнал, стопку тетрадей и детские рисунки. У него смешно задергался нос, выдавая крайнюю степень волнения. Марк даже мысленно не улыбнулся. Он был из тех артистов, кто честно и до конца входит в образ.

– Но это как-то неловко, – забормотал Илья Семенович, не решаясь поднять на мальчика печальные глаза. – Что скажет ваша матушка? И что скажут другие ученики?

Марк наклонился и вкрадчиво спросил, понизив голос:

– А зачем им знать? Разве вы или я собираемся кричать об этом на всю школу? И что здесь особенного? У меня нет ни младших братьев, ни племянников. У единственной маминой сестры – шестилетняя дочь, ей моя одежда не подойдет. Что мне с ней делать? Вы же не думаете, что я или мама пойдем торговать? Нет, Илья Семенович, я предлагаю вам от чистого сердца. Приходите к нам в гости, мама будет очень рада.

– Но вы должны сначала переговорить с ней, – испуганно остановил его учитель. – Может, у нее свои планы… Обещайте мне, Марк, что если мама будет против, то вы немедленно предупредите меня.

– Конечно, конечно! – весело заверил Марк, отступая к двери. – Только она не будет против. Ах, Илья Семенович, вы же просто не знаете мою маму!

Дорога к дому была усеяна алыми розами: блестяще, Марк, спектакль проведен блестяще! Его переполняла гордость за собственное великодушие. Помогать униженным и оскорбленным, подобрать ветошку и бережно высушить на чистой веревке – это ли не мечта русского интеллигента? Он в упоении повторял эти слова: русский интеллигент. Я, Марк Бахтин, русский интеллигент.

В дом входил утомленный звуками фанфар и стойким цветочным ароматом. Мать вышла навстречу, и он тяжело опустил голову ей на плечо.

– Ты что? – Она озабоченно ткнулась губами в его холодный лоб. – Устал?

– Нет.

Он никогда не чувствовал себя уставшим после занятий. Школе Марк отдавал слишком мало себя, чтобы это сказывалось на организме. Сдерживая ликование, он принялся рассказывать матери об их разговоре с учителем и о своем предложении. Марк ждал, что мать восторженно перебьет его, воскликнет: «Замечательно! Мой мальчик, как же здорово ты все придумал!» Но она молчала, и глаза ее наливались темной тревогой.

– Вот, – уже менее уверенно завершил Марк. – Где лежат мои старые вещи?

Ему почудилось, будто от матери повеяло холодом, но это, конечно же, просто подуло из окна. Кажется, она еще не заклеила рамы. Раньше это делала уборщица из театра – отец договаривался с ней каждую осень.

– Где моя одежда, мама? – насторожился Марк, не получив ответа.

– Я продала ее.

Она сжалась, будто сын мог ударить. Марк склонил красивую, чуть вытянутую голову и доверчиво переспросил:

– Что ты с ней сделала?

– Я ее продала, – повторила мать плачущим голосом. – И дубленку, и шапку. И теплые брюки тоже. И еще сапоги. Раисе Викторовне, ты ее знаешь. У нее сын на год моложе тебя. Она купила все практически за ту же цену.

Сын слушал ее, серьезно кивая, и Светлана Сергеевна начала было верить, что он способен понять ее и не осудить. Льдинка страха стала таять под сердцем, увлажнив радостью веки, но тут Марк неожиданно по-детски захлопал глазами и обиженно сказал:

– А ведь я обещал ему, мама. Как же мне теперь быть?

– Хочешь, я сама объясню старику? – с готовностью вызвалась мать, но он резко выдернул руку и отступил к двери:

– Нет!

– Подожди, успокойся. Это ведь всего лишь неприятное недоразумение.

– Ты хочешь, чтобы все считали меня нищим?!

– Почему нищим, Марик?

– Ты хочешь, чтобы и он презирал меня?

– Да кто же может тебя презирать?! Марк! Марк!

Он слышал, как она, забыв о приличии, зовет его, выскочив на лестничную площадку, и знал, что каждый его отчетливый шаг, уходящий вниз, в то же время взлетает вверх и отдается в ее сердце.

Укрывшись от взгляда матери под высокой аркой, Марк опустился на корточки и уставился на загаженный вкрадчиво воркующими голубями асфальт. Ему было о чем подумать…

* * *

– Катя, он не у тебя? Да Марк же! – Светлана Сергеевна, теряя над собой контроль, кричала в трубку.

Сестра была явно спросонья, она никак не могла взять в толк, почему племянник должен быть у нее. Светлана Сергеевна яростно вдавила кнопку и швырнула трубку на кровать. Под гнетом собственной вины ей было все труднее дышать, а страх стегал под колени узким хлыстом, не давая присесть. Не зная, что предпринять, она беспорядочно нацепила одежду и выскочила в подъезд. Широкий пролет поманил ее жутким предположением, и, скользнув к перилам, она, не наклоняя головы, одними глазами глянула вниз. Площадка была пуста, но Светлане Сергеевне понадобилось время, чтобы, обмякнув на перекладине, отдышаться и прийти в себя.

Внизу хлопнула дверь, и она вскрикнула прежде, чем увидела сына:

– Марк!

– Мама!

Он показался ей испуганным и нездорово бледным, ее несчастный мальчик! Перепрыгивая через ступеньки, Марк бежал к ней, но затравленное выражение не сходило с его лица.

– Ты куда, мама?

У него сорвался голос, и ей показалось, что сын готов расплакаться.

– Я за тобой, – прошептала она и судорожно прижала его. – Тебя не было целых четыре часа. Уже совсем ночь.

– Да, но ты забудь об этом. Забудь, – настойчиво повторил Марк и беспокойно оглянулся: на их площадке было всего две квартиры, а живущая напротив старая вдова директора химкомбината всегда рано ложилась. – Давай считать, что я весь вечер был дома. Договорились? Ну, где я был сегодня вечером?

Она с готовностью рассмеялась:

– Дома!

– Молодец! Мамочка моя. – Щенячьим движением он потерся о шею матери и завел ее в квартиру. – Знаешь, я так проголодался!

Он хотел было сострить: «Не продала ли ты и мой ужин?» – но удержался.

Тщательно умывшись, Марк настороженно взглянул в зеркало и нашел, что отражение ничуть не изменилось. И только усевшись за стол, почувствовал, что его бьет озноб. Превозмогая дрожь, он съел холодную, пахнущую чесноком котлету с размякшими брусочками жареного картофеля и хотел было приняться за чай, но чашка затряслась в его пальцах, и все расплескалось.

– Мам, я пойду лягу, – зябко передернувшись, сказал Марк. – Кажется, я простудился. Ты дашь мне второе одеяло?

Уже придавленный жаркой пуховой тяжестью, напоенный из рук матери медовым чаем и оставленный наконец в