Рисовальщик - Валерий Борисович Бочков

Несильно, точно проверял реальность моего тела. Или подавал мне тайный знак – помнишь?

Я молча кивнул. Да, помню. Слово, любой звук станет признанием вины, моей вины. Без моего признания та ночь не более чем сон. Эротический сон с поллюцией, как в детстве. Стыдно, сладко, но главное – никому не рассказывать. Ведь я даже не видел лица, не видел рук – всё на ощупь. Да, господа присяжные, как во сне.

Чернота вокруг казалась абсолютной. Открытое пространство, которое ощущалось шестым каким-то чувством, казалось теперь бесконечным-бескрайним, и даже призрачные фонари на берегу не могли убедить в обратном. Сладкая жуть какого-то почти инфернального розлива медленно наполняла меня. Не страх – ужас, необъяснимый и первобытный. Мы висели в чёрной пустоте, бесконечная чернота простиралась над нами и под нами, уходила в никуда, превращалась в ничто. Невесомость, космос, Вселенная – банальные сравнения, но лучше не сказать. Лимбо – вот подходящее слово.

Её пальцы касались меня. Ловкие пальцы слепого, знающего смысл и толк в искусстве прикосновений. Она стала частью этой черноты, а может, она и была этой чернотой. Отзывчиво подалась ближе, развела ноги. Плавно и скользко – одним безупречным движением – приладила меня к себе.

В телефоне что-то мелодично звякнуло. Линия опустела. Экран показывал время – 21:21. Тоже красиво – наша беседа заняла всего девять минут. Ещё минуту я тупо пялился в экран телефона. Московское время – девять часов двадцать две минуты: моё детство ещё успело застать телефоны с диском и трубкой на шнуре; набрав единицу и два нуля кто-то дикторским баритоном сообщал тебе время – точное московское время. Хозяин времени на том конце обладал железным терпением. Иногда я набирал «сотню» по двадцать раз подряд и ни разу не услышал: «Мальчик, прекрати баловаться! Ещё раз позвонишь, и мы отключим телефон».

Дом на той стороне Москвы-реки вспыхнул, окна зажгись красным и золотым. Как щели в дверце раскалённой топки. Страшно хотелось пить. С мобильником в руке я прошёл на кухню, распахнул холодильник и с минуту стоял, разглядывая сиротливую пустоту полок. Вытащил початую бутылку «Столичной», отвинтил пробку и отпил из горлышка. Поставил бутылку обратно.

Вернулся в комнату. Пожар на той стороне набережной подходил к финалу. Краски загустели, золото перешло в бронзу, красный стал малиновым и тягучим. Тень от нашего дома, сиреневая и плотная, она вытянулась и теперь почти доставала до каменного парапета другого берега. От водки во рту осталась кислая горечь.

Едва слышно звякнул мобильник: пришёл чей-то текст. Ни на столе, ни на подоконнике телефона не было. Я обшарил диван, приподнял подушки кресел, на четвереньках оглядел пол. Безнадёжно ощупал карманы джинсов.

Когда я нашёл его, уже спустились сумерки. Телефон лежал на верхней полке холодильника рядом с мёртвым куском сыра. Выругавшись вслух, я взял телефон и открыл сообщение. Оно было от Ангелины.

2

Здравствуй ещё раз. Мне хотелось сказать тебе так много, но думаю, для первого раза достаточно и того, что было сказано сегодня.

Сегодня я проснулась до рассвета. Ночь закончилась, а утро ещё не наступило. Точка небытия, момент безвременья. Лимбо – как ты бы сказал.

Я проснулась с ощущением неясной радости, знаешь, как в детстве утро дня рождения или новогоднего праздника. Чтоб не расплескать это чувство, я на цыпочках дошла до окна – оно выходит на восток, – стояла у стекла и перебирала слова, которые я скажу тебе вечером. У произнесённых вслух слов, как у морской гальки, есть особенность: в воде переливаются как драгоценность, а стоит достать – обычные камешки. Видишь, я тоже могу быть поэтичной и умной, если ты добр ко мне.

Ты прав, когда встаёт солнце, деревья становятся плоскими, будто они вырезаны из чёрного картона. Но я думала о другом: за момент до восхода, когда мир ещё оставался бесцветным и тоскливым, я почувствовала приближение света. Я предчувствовала появление солнца. Предчувствовала! Ты можешь смеяться, но то был знак. То было послание свыше. Я не суеверна и не верю в приметы, но истинность послания вне сомнений. Ты иногда бываешь циничен, но у тебя чуткое сердце. В нём уже нет любви, но ещё есть доброта.

Солнце поднималось над деревьями, божественное сияние разливалось по небу, сквозь оконное стекло моё тело ощущало тепло. Я стояла у окна, расправив плечи и разведя руки в стороны. Я вдыхала тепло, вдыхала солнечный свет. Я пила восход. По моим щекам текли слёзы. Слёзы предчувствия счастья нового дня.

Перечитав текст ещё раз, я торопливо удалил его. Поступил так скорее инстинктивно – даже интуитивно, – нежели исходя из какого-то логического решения. Свет из распахнутого холодильника освещал кухню белой мутью. В голове было пусто, там перекатывались слова «слёзы… нового счастья… предчувствия-дня», которые мне никак не удавалось расставить в правильном порядке. Постепенно смысл вытек из слов, они превратились в абракадабру.

Прихватив из холодильника «Столичную», я захлопнул холодильник. Не включая света в коридоре, прошёл в спальню. Выдвинул ящик: среди мелкого хлама, в путанице проводов от адаптеров и старых наушников, батареек, солнечных очков, пластиковых карточек аккредитаций, пропусков и удостоверений, я нашёл то, что искал: карманную телефонную книжку. В чёрном коленкоре, с металлическими уголками, на обложке можно было разглядеть год. Путём несложной арифметики получился результат – двадцать четыре. Мне почему-то казалось, что прошло не больше десяти лет.

Я раскрыл книжку на букве «Д». Страница была исписана именами и телефонами. Верхние записи, самые ранние, были старательными – ровными и аккуратными, – дальше дисциплина сошла на нет: буквы толкались, цифры наезжали друг на друга, номер некой Даши, записанный нетрезвым карандашом, вообще вытянулся вдоль корешка. Между смутным Дубсоном (комок «Планетарий») и чёткой Деевой (салон «Чародейка») расположился Дымов.

Вокруг первого телефона, ещё родительского, ещё на Грановского – цифры эти я помню и сейчас, – в течении нескольких лет была втиснута ещё дюжина номеров с сокращениями, ставшими абсолютно загадочными спустя четверть века. Последний номер с пометкой «паф» был записан жирно, поверх телефона какого-то полустёртого Димы.

Я дотянулся до бутылки, сделал большой глоток. Аккуратно набрал номер.

3

Дымов, как это смешно ни звучит, был сыном настоящего турецкого посла. Мамаша Дымова, Люся, шустрая московская красотка мелкого калибра, которые и на пенсии выглядят пионерками, оставила турка и вышла замуж за русского – главрежа знаменитого театра. Режиссёр крепко пил, творческий процесс подразумевал тесное общение с труппой, скоротечный брак сопровождался скандалами с применением физической силы и закончился венерическим заболеванием. Следующим отчимом Дымова стал генерал, отец которого в маршальских погонах брал