Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

Собственно, это два города. Первый — Кюс с сердечно-сосудистыми лечебницами. Они еще называются реабилитационными, и здесь я впервые осознал — под 60 лет, — что реабилитируют не только посмертно, но и пожизненно, и так хорошо реабилитируют, что если бы человек, реабилитированный посмертно, узнал об этом месте, он изо всех сил ожил бы и попросился сюда.

Второй же городок, на том берегу Мозеля, называется Бернкастель и славен еще больше. Сейчас объясню, почему.

Это все вина — куда здесь без них. Мода на вина, как и на все, постоянно меняется. Если раньше французские белые вина на мировом рынке твердо (так меня учили) занимали 1 место — бургундские монтраше, мерсо и шабли (все из лозы шардоне), то в последние времена их не то чтобы потеснил, но стал не меньший интерес вызывать король немецкой лозы — рислинг, раньше — рейнский, а ближе к нынешним временам привлек чуть ли не большее внимание рислинг мозельский: знаменитый «Доктор» со славной горы Докторберг, а также вина Бакштубе, деревушек Писпорт, Веллен и т. д. Дошло до того, что эксклюзивный «Доктор» едва ли не приравнивался к десертному бордосскому сотерну, типа шато-икем или Барсак, ценой все же, слава Богу, ему уступая.

И вот теперь я занимался сердолечением, то есть, отбыв процедуры, садился на автобус, шедший строго по расписанию каждые 2 часа минут 15 с одного берега на другой. Десантируясь из автобуса, я стаивал на мосту на удивительно красивой излучине, потом отправлялся на другой берег, в Бернкастель, осматривал в который раз этот крошечный фахверковый город (то ли не бомбленный как следует, то ли уж так хорошо починенный) в 6,5 тыс. жителей. И столько же туристов. И лечился. То есть лечился вином.

Сердце может умереть всегда, тем более после второго инфаркта; а вина такого уже не выпьешь.

Жить в Германии и быть свободным от той или иной доктрины — нельзя. Когда до меня дошло, что учиться надо дисциплинированно, я облюбовал одно место, в Кюсе, около моста. Тут располагался штифтунг, то есть, скажем так, фонд, корпус зданий, построенный на деньги Николая Кузанского, Николая из Кузы, Кузанца, Николая фон Куз. Он умер кардиналом в Риме и погребен не где-нибудь, а в Сан Пьетро ин Винколи, св. Петра в веригах; плита его рядом со знаменитее некуда статуей Моисея работы Микеланджело (точнее, статуя Моисея — поскольку дело происходило в обратном хронологическом порядке — находится подле надгробной плиты кардинала).

Сам же Николай чуть было не стал папою, и если были понтифики, чью голову по праву увенчивает католическая тиара, Кузанец никак не посрамил бы их рядов.

Рожденный в 1401 году и преставившийся в 1464, он оказался великим математиком, астрономом, предвосхитившим Коперника, Бруно, Галилея, был великим изобретателем… Всего не перечислить.

Но мне больше всего нравилась его главная книга «Об ученом невежестве (или незнании)» («De Docta Ignoranta»), где, как я понимаю, он вел к тому, что чем более мы стремимся познать Бога, тем менее познаем Его. Потому что Он все более раскрывается нам как Бог непостижимый; таким образом, истинное знание — это познающее незнание. Этот пик диалектики, по-моему, и есть то, в чем смысл истинной науки — и чем истинная наука и занимается. Середина 15 века…

Короче, мой любимец, предвосхитивший на века великих и величайших, костями пребывал у бонароттиева Моисея, сердце же его похоронено было здесь, в Кюсе-Кузе, под алтарной плитой маленькой, им выстроенной, капеллы.

А рядом с капеллой и библиотекой находится винный погребок. Монахи в Германии всегда понимали вкус в вине и немало потрудились, чтобы их вина были лучшими. А поскольку мозельская долина есть нечто особое и по климату, и по направлению ветров, и по сланцевой почве, террасно уходящий в гору, так что обильный дождь смачивает виноград, но и уходит в землю сквозь сланец, как сквозь сито, — Мозель должен был дать особое вино. Должен был дать, по-немецки значит, — дал.

Погребок же этот есть дегустационный зал отборных вин Мозеля; платя 15 евро, ты получаешь пустой бокал и спускаешься в погреб хоть до закрытия заведения. Там в бочках с холодной водой покоятся в бутылках 130 сортов мозельского с вскрытыми пробками, под номерами (над которыми имена и адреса хозяев, вырастивших этот сорт, а не другой). Номера идут в порядке возрастания от сухих к десертным; тебе положено, ополоснув бокал (на то кувшины с водой), налить себе на глаз не более 20 граммов. Но ведь это — на глаз, а глаз у русского меток, и, во-вторых, ты и так, идя от 1 к 130, понимаешь с течением времени, что больше почему-то и не вмещаешь.

И вот, пройдя, скажем, на 4-й день 4-й раз (а 60 евро для меня — деньги), все медленнее, все неторопливей узнаешь уже как старую знакомую благородную летучесть, и кремнисто-сланцевый привкус почвы — самой жизни…

А после, выйдя на свет Божий и перейдя на тот берег, в Бернкастель, загружаешь бутылочку-другую в обычном магазинчике — за 6–7 евро, не более: после погреба все пьется человек человеком, тем более что мозельские, не поленюсь повторить, от недостатка солнца легки, от 6,5 до 10,5 градусов. Не в градусе их сила, не знаю, в чем их сила, но они все равно остаются не винцом, а вином, не пьянящим, но в меру опьяняющим; они легки и кислородны, как воздух мозельских гор, лечащий ото всякого сердца и самых тяжелых легких.

После этого, погромыхивая парой бутылок, садись в автобус и езжай продолжать лечение. Время обедать.

Обед у них добротный, с выбором из трех горячих блюд, не считая дежурного супчика и хорошего десерта.

И тут нас предоставляли самим себе. Пропустив в номере стаканчик-другой из взятого с собой в винном городке, я долго гулял среди елок, берез, дубов и кленов — эти я отличал — остальные, всякие вязы и орешник, стал узнавать по мере проживания. Я не Тургенев, вообще экскурсовод не писатель, а говоритель. Тут я дышал, я знал, что мне надо много дышать, мало курить и не пить. Вот я и пил, в обмен на то, чтобы еще больше и чаще дышать, и во время гуляний тоже позволял себе, и мне от этого становилось только лучше. От чего, казалось, лучше становился я сам. Это было странно; давно уже я становился мрачен