чтобы в точности определить, как осуществить свои невидимые, необоримые манипуляции; и когда на следующей странице случайно попалась реклама «Вирджинии Слимс», где была лучащаяся девушка-дитя в летнем синем платье, по мне пробежала вспышка стыда, полыхнув в шее и лице, — стыда за это улыбчивое надругательство, что всучивают доверчивой публике; и я услышала, как думаю Это не может быть целью нашей предположительной свободы — вот эта возможность участвовать в жестоких обманах с улыбчивыми лицами, непостижимо разбазаривать ресурсы, усилия и изобретательность исключительно ради задуривания доверчивых и производства всего бесполезного, но только не того, что так отчаянно нужно, — не может быть, чтобы свобода служила для этого; и теперь, когда общепринято, что эти обманы естественны, или необходимы, или неизбежны, — теперь я мертва; меня нет; я больше не часть этого мира; Но это всего лишь реклама, прозвучал во мне другой голос: не более чем проблеск амбиции в двухдолларовом таблоиде, который достигнет своего наивысшего значения на помойке; Но если так, все же отвечал другой голос, тогда это расхождение слишком уж разрослось: расхождение между тем, что говорят сигналы, и тем, как я их воспринимаю; другими словами, оно стало полным, это расхождение, и я потерялась, я пропала в этом разломе: для меня разлад между видимым и существующим стал слишком огромным, слишком болезненным, и я пропала; вот так, разрываемая новой печалью, я вернула «Роллинг Стоун» обратно в стопку и приготовилась уходить; но — необъяснимым образом — вместо того чтобы уйти, я взяла ближайший выпуск «Вэнити Фэйр», почему-то зацепившись глазом за обложку с Сигурни Уивер в кроваво-красном платье с низким вырезом и леопардовыми пятнами; и вновь пролистала первые страницы журнала — мимо реклам «Гесс Джинс», «Этернити» от Кельвина Кляйна и предложений одежды от «Криска», — заполненных красивыми людьми, изображающими страдание; и тогда ко мне пришли слова, в разум ворвались слова, быстро и назойливо, слова, являющие собой истинный звук моих чувств: Шанс потерян; эксперимент того не стоил; этот биологический вид не заслуживает продолжения; уже слишком поздно…; вот так, захлестнутая мраком, я сунула журнал обратно в щель на полке и собралась с силами; затем сделала единственный шаг, и вдруг мне захотелось разрыдаться: передо мной в рядах и на полках, раскинувшись в бесконечном агрессивном ассортименте, были десятки, сотни таких журналов, до нелепого большое количество; и все, вдруг осознала я, — это дальнейшее оболванивание фальшью, поддельным бытием; несмотря на их кажущееся разнообразие и необузданное множество, очевидно, что практически все они говорят одно и то же, в точности одно и то же: войди в мир лжи, искажений и эфемерности; научись чувствовать себя неполноценной и стыдиться себя; смирись с чужой силой, что будет формировать, лепить, определять твои предпочтения, твои мысли, твои скрытые анклавы; усвой миф господ именно для того, чтобы чувствовать себя исключенным из него; осознай, что ты ничто — нуль, цель, маркетинговый потенциал, обдуриваемый и облапошиваемый маркетинговый потенциал, но в конечном счете — ничто, совершенно ничто; научись ненавидеть себя, никогда не забывая, что ненавистник есть ничто; и это транслировалось с такими ошеломительными количеством и последовательностью, что сомнения или сопротивление стали практически невозможны, обезображивающая тщетность чувствовалась в виде не подлинного противостояния, а подтверждения собственного бессилия; и поэтому журналы тоже были магическим квадратом, но его зыбкие цепляющие буквы служили уже лишь производству бесконечных комбинаций обезображивания, безграничных мелких увечий; и все же — хотя я знала, что увидела все правильно, что это окончательная истина, — мне тут же стало скверно на душе от того, что я все это подумала, что это почему-то я и виновата, раз обнаружила в пестром свете послания о смерти, что это моя болезнь; ведь свет не печален — или не должен быть печален; и это ранило, это просто-таки выжгло душу — это наказание за правоту, это выжигание за то, что видела насквозь и видела правильно; другими словами, я была уже не дочерью света: я определенно стала отродьем теней, находила тьму там, где человеческий глаз фиксировал лишь яркость; так не могло быть задумано, так никто не мог запланировать — чтобы во мне заговорили тени, а не свет; не знаю, на какую фотографию смотрели мои родители, когда познакомились, но она была, понятно, взаимодействием света и тени, продуктом говорящих и молчащих гранул; иначе бы дедушка ее не сберег, не нашел бы для нее места в своей книге; но я, очевидно, возникла только из тех теней, и трудилась, и страдала, чтобы убить в фотографии свет; нет, это никто не мог запланировать — произвести в мир искателя мерзости, огорчателя себя, врага света; никто не мог этого хотеть: это не могло быть чьим-то планом; точно так же ничего не говорило о том, что я лишусь левой руки: сразу после выпуска из колледжа, около двенадцати-тринадцати лет назад, моя талия все еще была стройна, улыбка — виртуозна; но однажды вечером, сидя в «Матушкином ландромате» на бульваре Вест-Белт-Лайн и беседуя со знакомым, я вдруг замечаю, что его взгляд раз за разом опускается к моей левой ладони, небрежно лежащей на ноге поверх другой ноги; и тогда я слегка модулирую позу, чтобы взглянуть в эту сторону, и замечаю, что на ладони видны погрызенные ногти, со стружкой кутикул; не совсем понимая, как с этим поступить, я тогда решаю избавиться от нее — от руки — и поместить в голову; и это было хорошо;
Немного погодя я наблюдал, как банковская кассирша — девушка, пожалуй, двадцати лет — отвлекается от своего занятия по складыванию монеток в сверток красного цвета на меня, бросая взгляд на мой вдовий пик; и тогда я избавился от вдовьего пика и поместил в голову; позже на той же неделе смуглый портной-иммигрант как-то излишне поспешно отвернулся, сняв мерку с моих плеч, и тогда я избавился от плеч и поместил их в голову; потом избавился от правого уха, поместив в голову, когда девушка, пожалуй, восемнадцати лет, стоящая передо мной в очереди у мясника, обернулась проверить, не оштрафовали ли ее машину, и заметила сросшуюся мочку моего правого уха; так у меня осталось только одно ухо, но и от него я избавился, когда мойщик головы в «Чистом совершенстве» попросил откинуться к тазу и тогда увидел, что из ушной раковины торчат три темноватых волоска; ее я поместил в голову вместе с тремя кучерявыми темноватыми волосками;
Приблизительно семь месяцев спустя девушка, пожалуй, двадцати одного года заметила мосластость и, пожалуй, бледность моих
