Алиби - Андре Асиман

вечером я зашел к ней в спальню и увидел, что она смотрит на море. Она не повернулась, просто дала мне место у окна, и мы стали вместе смотреть на темное спокойное море.

— Оно, — сказала тетка, — напоминает мне про La Seine.

Она сказала, что когда-то жила совсем близко от Сены. Скучает по Сене. Скучает по Парижу. Александрия так и не стала для нее настоящим домом. Впрочем, и Париж им не был тоже. Ее взгляд подтвердил мои собственные ощущения. Ощущения наши были лишь слепками с оригиналов, дожидавшихся в Европе. Все в Александрии было подделками под европейские подлинники.

Вот только благодаря любопытному искажению стоило мне связать наши александрийские пляжи с Сеной, как я тут же стал относится к египетским пляжам слегка терпимее, а в итоге, пожалуй, даже позволил себе взрастить толику любви к Александрии, ибо в ней преломлялось нечто безусловно европейское. Мне, как и моей тетке, нужно было окольным путем дойти до воображаемой Сены и вернуться в лишенную реальности Александрию, чтобы различить то, что стояло у меня прямо перед глазами.

Окольный путь — это просто вспомогательный вариант искажения, о котором говорилось выше. Вы что-то видите, а перед глазами стоит воображаемое место где-либо еще. В результате то, что прямо перед вами, вы начинаете видеть через призму этого воображаемого где-либо еще. В подобной окольности и в искажении попросту проявляется неспособность соприкоснуться с настоящим и осмыслить его.

Некоторые из нас именно таким окольным путем и подходят к опыту, любви, самой жизни. Нам необходимо перенаправить наше презрение по иному маршруту, и только потом мы способны осознать, что то, что таится в нашем сердце, — никакое не презрение.

У фотографов это называется «параллакс». Да, предметы, находящиеся перед нами, изменчивы, но столь же изменчива и точка, из которой мы на них смотрим. Поскольку наблюдение само по себе — подобно памяти, мышлению, процессу письма, самоосознанию и в конечном итоге желанию — жест изменчивый, изменчивое движение. Мы снимаем кадр в надежде получить одну-единственную картинку, на деле же подлинная картина — это бесконечная совокупность изменчивых изображений.

После изгнания из Египта семья наша обосновалась в Европе, и мы, разумеется, очень удивились тому, что Европа, которую мы ошибочно принимали за дом, никакой нам не дом. После той самой репатриации мы попали в страну, которая оказалась куда более чужой и незнакомой, чем все то, что десятилетиями находилось у нас под самым носом в Египте. Неожиданно — а ностальгия сама по себе способна вызвать множественные искажения — мы начали тосковать по Александрии. В Европе нас тянуло ко всему, что напоминало об Александрии, — то есть в Европе мы искали определенные места, мгновения, извивы солнечного света, смазанные запахи морской воды, которые воскрешали утраченный Египет. Так вышло, что этот окольный путь замкнулся в кольцо и начал примериваться ко второму витку спирали.

То, что в Африке казалось нам скверным слепком с европейского подлинника, превратилось в ценнейший оригинал; слепки в Европе были повсюду, а вот оригинал утратился навеки. В силу занятного искажения поездки на Капри стали не только попыткой вернуть себе Египет и таким вот очередным окольным путем научиться принимать и — при хорошем исходе — любить то, что, на счастье или на горе, должно было стать нашим новым домом в Италии; то была еще и попытка научиться ценить тот факт, что давно чаемая репатриация наконец все-таки произошла. Это было все равно что зайти в теткин дом в Париже, встать у окна и спросить у нее: «Помнишь, мы однажды вечером смотрели на море и мечтали оказаться в Париже? Так вот, оказались».

Вот только Париж лишен всяческой ценности, если не воскрешать в мыслях — параллактически — его теневого двойника, Александрию.

Мы тосковали не только по Египту. Тосковали по мечтам о Европе в Египте — тосковали по Египту, в котором мечтали о Европе.

Ситуация запуталась еще сильнее, когда я перебрался из Европы в Америку. Не то что в мыслях моих Александрия оказалась в самом заднем ряду — ничего подобного; она осталась и навсегда останется, говоря словами Лоренса Даррелла, «столицей памяти». Просто стоило мне утратить Европу, как Европа снова овладела моими мыслями, причем теперь — с особой силой, поскольку Европа, некогда придуманная в Египте, состыковалась с Европой, теперь населяющей память в Америке. По сути, с ходом времени сигналы тоски и воспоминаний, чаяний и ностальгии до такой степени перепутались, что теперь я уже готов без обиняков признать, что память и воображение — близнецы, живущие возле воображаемой границы, где им позволено вести двойную жизнь и беззаконно обмениваться зашифрованными сообщениями.

Параллакс — это не только смятение взгляда. Это отменяющее реальность, парализующее смятение души — когнитивное, метафизическое, интеллектуальное и в конечном итоге эстетическое. Речь идет не только о смещении, об ощущении неприкаянности одновременно и во времени, и в пространстве; речь о фундаментальном расслоении представлений о том, кто мы есть, кем могли бы быть, еще можем стать, кем стали, но не можем с этим смириться, кем не станем никогда. Ты принимаешь за данность, что не во всем похож на других, и, чтобы понять других, быть с другими, любить других и вызывать их любовь, нужно думать другие мысли, не те, которые для тебя естественны. Чтобы быть с другими, нужно стать противоположностью себе истинному; чтобы «считывать» других, нужно считывать противоположное тому, что ты видишь сам; чтобы находиться где-то, нужно предполагать, что находишься или мог бы находиться где-либо еще. Это модус irrealis. Ты чувствуешь, воображаешь, думаешь и в конечном итоге пишешь вразрез с фактами, потому что процесс письма отражает это смятение и параллельно продлевает его, консолидирует.

Немецкий писатель В.Г. Зебальд, скончавшийся в 2001 году, часто писал о людях, жизнь которых разбита, а сами они застыли в состоянии оцепенения, стагнации, ошеломленной пустоты. По вине нескольких перемещений, случившихся по ошибке или по прихоти истории, им приходится проживать не свою жизнь. Прошлое вторгается в настоящее, отравляет его, а настоящее смотрит вспять и искажает прошлое. Жизнь становится отклонением от жизни как таковой.

Для персонажей Зебальда все выглядит перемещенным, не только окружающий мир, но и мир внутренний. Сам Зебальд не мог думать, видеть, вспоминать и — поручусь за это — не мог писать, не используя перемещение в качестве основополагающей метафоры.

Чтобы писать, нужно либо извлекать перемещение из прошлого, либо изобретать его.

Неважно, чем является это перемещение, — воспоминанием, плодом воображения, предчувствием. То, что их одно от другого не отличить,