Максим Горький - Том 10. Сказки, рассказы, очерки 1910-1917

Порою между тучами являлась испуганная луна, — тучи бросались на неё, как серая толпа нищих на гривенник, кинутый им, и растирали её по небу сырою тяжестью своею в жалкое, тусклое пятно. Ветер качал землю, как злая нянька люльку нелюбимого ребёнка.

Маков сидел на скамье, поддерживая руками охмелевшую голову, и бессвязно думал о злых шутках жизни: чем больше человек хочет хорошего, тем больше ему даётся плохого.

Кто-то сел рядом с ним, он поднял голову, — конечно, это была барышня, и ему показалось, что так и следует: кто же, кроме вора или проститутки, может подойти к человеку, одиноко сидящему ненастною ночью в пустынном месте?

О чём-то говорили, потом долго шли по улицам города, и всю дорогу Павел, охмелев, рассказывал о своей неудачной женитьбе, о том, что в жене он не нашёл родной ему души, пред которой он мог бы развернуть своё сердце.

Барышня сказала:

— Это часто бывает…

— Часто? — спросил Павел. — Почему ты знаешь?

— Жалуются часто…

Павел заглянул в лицо ей — ничего особенного, обыкновенное лицо гулящей девушки.

И, вспомнив о жене, он злобно подумал: «На же тебе! Вот и пойду с этой…»

На квартире у неё он снова говорил о жизни, о своих думах, а потом лёг спать и заснул раньше, чем она пришла к нему.

Поутру, сконфуженный, пил с нею чай, стараясь не смотреть в глаза девушки, и, уходя, предложил ей тридцать пять копеек — все деньги, какие были у него.

Но она спокойно отвела руку его в сторону и очень внятно сказала:

— За что же? Не надо.

Ему не понравился её жест, и слова тоже показались неприятными.

— Нет уж, пожалуйста, возьмите!

— Хорошо! — согласилась она, приняв две серебряные монетки. Но, дёрнув плечами вверх, снова повторила:

— Только — не за что ведь…

«Сейчас пригласит заходить к ней, — подумал Павел, надевая пальто. — Скажет, как её зовут, когда бывает дома…»

А она, глядя куда-то в пол, под ноги ему, задумчиво сказала:

— Хорошо очень говорили вы вчера… про нашу сестру, про женщин…

Эти слова, польстив ему, на минуту погасили брезгливое чувство к ней. Виновато усмехаясь, он проговорил:

— Очень рад, коли так… Пьяный я был, — я ведь вообще-то не пью… Прощайте!

Она молча протянула руку.

На улице он подумал: «Не позвала! Деньги не хотела брать — почему?»

Он не мог вспомнить своих речей, и даже лицо её неясно рисовалось перед ним.

Со смешанным чувством удовольствия и сожаления он, подходя к дому, подумал: «Встречусь и — не узнаю её…»

Моросил дождь, пальто его намокло и давило плечи, голова болела, одолевало желание лечь спать.

Жена встретила молча, даже не взглянула на него. Он долго сидел в углу, глядя, как она сильными руками месит тесто и как на локтях у неё то появляются, то исчезают соблазнительно красивые ямки. И вся она такая дородная, крепкая.

Чтобы начать разговор, он спросил:

— А где Оля?

— Где! Чай, сегодня у добрых людей праздник, — в церковь с дедушкой ушла…

Павел миролюбиво сказал:

— Вот этого я не понимаю: зачем трёхлетнего ребёнка водить в духоту, по дождю.

И остановился, вспомнив, что он уже не однажды говорил именно эти слова в ответ на такую же фразу жены.

Тесто запищало под её руками ещё громче, и стол заскрипел.

«Сказать ей: вот до чего ты довела меня — видишь? Вот куда ты толкаешь, — сказать?»

Что-то вспыхнуло в нём, он подошёл к ней, положил руку на круглое её плечо.

— Не лезь! — крикнула она, стряхнув его руку, и покраснела так, что даже шея у неё налилась кровью. — Поди к чёрту, — а то так и тресну наотмашь!

Выпрямилась и, поправив волосы руками, выпачканными в тесте и муке, стала седая.

В дверь вошёл Валек с Олей на руках, снял очки и, сверкая глазом, возгласил:

— Бог милости прислал…

— Пап-пап! — закричала девочка.

Павел хотел взять её, но, вспомнив о том, где провёл ночь, угрюмо сгорбившись, пошёл мыть руки.

Целый день жена фыркала, а тесть неутомимо издевался:

— Что же, господин социал-политик, не жуёте пирог? Вы — жуйте, до победы рабочего сословия, когда у всех нищих пироги будут, — весьма ещё далеко!

— Вы бы не дразнили меня! — неохотно отозвался Павел. — Ведь ничего не выйдет из этого…

— Так. Верно! — соглашался Валёк. — Ничего не выйдет…

А через несколько минут — снова начинал:

— Сапожки ваши починил я — видели?

— Видел.

— Довольны?

— Спасибо.

— Дарья, — посоли спасибо, я его съем, когда жрать нечего будет…

По стёклам окна шаркал дождь, на чердаке метался ветер и стучал чем-то. Над крышею скрипела сосна, где-то бухала неприкрытая калитка, гремела щеколда и пела-плакала вода, стекая в кадку. В комнате было сумрачно, пахло печёным луком, кожей и смолой.

Маков видел, что дочь чувствует настроение: она смотрит на всех боязливо спрашивающими глазами и морщится, собираясь плакать.

«Что ж с ней будет?» — думал он, следя за ребёнком и чувствуя себя виноватым перед ним.

— Иди-ка ты ко мне, девочка! — позвал он её, простирая руки, но когда Оля побежала к нему, мать, поймав её, крикнула:

— Не смей!

Оля заплакала, ткнувшись личиком в колени ей, но мать, вскочив на ноги, оттолкнула её в угол:

— Иди, ляг, дрыхни! Чтобы не видать мне тебя…

Павел тоже встал. Лицу его было жарко, а по спине пробежал острый холодок.

— Если ты, — сказал он, подвигаясь к жене, — посмеешь ещё когда-нибудь…

Жена подставила ему лицо и шёпотом, полным боли и ненависти, просила:

— Ну — бей! Ну — ударь!

А тесть, схватив колодку, прыгал и орал:

— Вот оно-о! Вот она какая с-солидарнос-сть!

Павел оттолкнул жену и, схватив шапку, бросился вон. Бежал под дождём и с отчаянием думал: «Не крикни он — я бы её…»

Встречу, обливая ноги ему, неслись ручьи грязной воды и ветер обдавал лицо холодной, колкой пылью осеннего дождя.

И вот он снова у этой девушки — сидит за столом, сбросив на пол мокрый пиджак, и, размахивая одной рукой, а другою потирая горло, торопливо говорит:

— Я — не зверь! Я понимаю — она не виновата…

Девушка озабоченно вертится по комнате, точно кубарь, подгоняемый невидимыми ударами; ставит самовар, ломает лучину о колено, шуршит углями, и всюду за нею развеваются, точно серые крылья, концы платка, накинутого на голые плечи.

— Вот я пришёл к вам, — у меня есть товарищи, а рассказать им об этом — стыдно, хотя и они тоже, наверное, знают такие дни, когда в доме все мучают друг друга, — за что? Скажите — за что?

— Я же не знаю, — услыхал он негромкий ответ.

— Въедается всем эта гнилая жизнь в кости, в сердце, и — однажды вдруг душа заноет, заболит скверною злостью…

Девушка подошла к нему, осторожно пощупала его рубашку и сказала, мигая:

— Мокрый вы, — а у меня ничего и нету… Как же?

— Бросьте! — попросил он, схватив её за руку.

Тихонько освобождая пальцы, она озабоченно продолжала:

— Простудитесь, захвораете! Рабочему человеку это беда!..

Освободясь — ушла в сени, но тотчас явилась снова, принесла какое-то цветное тряпьё и, грея его над трубою самовара, равнодушно уговаривала гостя.

— Вы — переоденьтесь… это хоть и женское, да сухое…

И, бросив тряпки на стол, снова ушла в сени, а Маков смотрел вслед ей и точно сквозь сон соображал: «Судьба! Что за глупость — судьба? Просто — куда пойдёшь? А ей — всё равно».

Откуда-то со стороны подползали, извиваясь, едкие укоры, точно их тесть шептал тонкими губами:

«Что — прижало? Товарищи, а? Ты почему, в этот трудный час, к товарищам не прибежал, — ты бы к ним! Ага-а, — стыдно?»

Он крепко приглаживал свои ёжиком остриженные волосы и обиженно усмехался.

— Что же вы? — деловито спросила хозяйка, заглядывая в дверь.

Мокрое платье прилипало к телу, вызывая неприятный озноб. Павел быстро сорвал его и завернулся в длинные женские одежды.

— Вот и хорошо, — сказала девушка, входя.

— Смешно? — спросил он.

— Смешно, — согласилась девица, но на лице её не было и тени улыбки.

Павел впервые пристально и бесцеремонно осмотрел её: коренастая, маленькая, со скуластым лицом и узкими, невидными глазами.

— Смешно, а не смеётесь! — сказал он, оглядываясь.

В комнатке, наполняя всю её, стояли кровать, стол, два стула, шкаф и, около двери, большая печь. В переднем углу маленькая икона, над нею — ветка вербы с бумажным цветком, с чёрных стен смотрят пёстрые картинки, по ним ходят тараканы и шуршат. Из пазов на стенах торчат клочья пакли. Окно — маленькое, квадратное, стёкла в нём мутные от старости.

Девушка, наклонившись над самоваром, не ответила Павлу — он почувствовал себя неловко и неприязненно заметил сам себе: «Глупая, должно быть».

А вслух спросил:

— Это — кухня?