Надежда Тэффи - Том 4. Книга Июнь. О нежности

Приоткрылась дверь в крошечную темную комнатушку, выглянуло небритое, одутлое лицо.

– Я сейчас, Олечка, – сказало лицо испуганным шепотом. – У тебя нет случайно папироски?

– Ты же знаешь, что я не курю, – раздраженно ответила Ольга Сергеевна и стала на спиртовке кипятить молоко.

– Ну, конечно, я знаю, – поспешило заверить лицо. – Я только так, на всякий случай.

– Ты бы все-таки поторопился, – сказала Ольга Сергеевна после паузы. – Тебе назначено в девять. Надо же побриться.

Он добродушно потрогал свои щеки.

– Да, признаюсь…

– Ну так поторопись же. Опоздаешь – возьмут другого. И зайди к мадам Аллан, спроси деньги за светр. Я ведь не могу уйти из дому. Выходит, что я даром работаю.

– Да, да, – торопливо соглашался он. – Зайду, и спрошу, и все устрою, только ты не раздражайся.

– Я не раздражаюсь, но вот уже больше недели, как я тебя об этом прошу. Ведь дома нет ни гроша, должен же ты понимать. Ну, чего же ты ждешь, Господи!

Он засуетился, испуганный, с бегающими глазками.

Она подошла на цыпочках к дивану, нагнулась, заглянула в лицо девочке. Повернулась, погрозила мужу.

– Кажется, спит. Ведь всю ночь плакала.

– Ты бы прилегла, – сказал муж.

– А белье? Я не могу лечь, я должна стирать.

– Но ведь ты так сама…

Она с раздражением отмахнулась от него. Он стал спешно одеваться, спотыкаясь, роняя вещи, ползая по полу за запонкой.

– Ты меня с завтраком не жди, – сказал он, уходя. – Я, вероятно, пройду еще куда-нибудь на рекогносцировку. Насчет местишка.

Он попробовал комически подернуть бровью при слове «местишко». Но вышло так жалко и неумело, совсем уж некстати, что он сам это почувствовал и заторопился уйти.

Она проводила глазами его сгорбленную спину в выгоревшем пальто с чужого плеча, и ноющей жалостью заболела душа.

– О-о! – застонала она. – Еще за этого олуха мучайся!

Она встала, растирая усталую спину. Навалила мокрого белья в лоханку, залила кипятком. Посмотрела на свои пальцы, вспухшие, красные. И вдруг вспомнилась красивая, наглая рожа, с гладко склеенными волосами – bien gomme![46]

Рожа улыбнулась и пропела говорком:

– Се n'est que votre main, madame![47]

«Я, кажется, засыпаю, – подумала она. – А нужно скорее сварить кашу Маруське, а потом стирать».

В дверь постучали.

– Кто там?

– Простите, Ольга Сергеевна! – прогудел за дверью женский бас. – Мне необходимо, на минутку.

Ольга Сергеевна вздохнула с дрожью, открыла.

– Как живете, моя дорогая? Насилу вас разыскала.

Крупная дама с пышным бюстом, подпертым старинным корсетом, но с лицом длинным и бурым, вошла и села на стул.

– У меня ребенок болен, – вполголоса предупредила Ольга Сергевна. – Простите, мне сейчас трудно.

– Болен? А что с ним? – равнодушно спросила гостья.

– Ревматизм. Суставной. Слабое сердце.

– Ну, ничего, поправится, – успокоила гостья и улыбнулась.

– Очень серьезно болен ребенок, – злобно оборвала ее улыбку Ольга Сергеевна. – Вчера ночью так плохо было, что пришлось первого попавшегося врача звать.

– Ну, и что же? – спросила гостья и, ожидая ответа, вынула из сумки зеркальце и стала затирать пуховкой носовой хрящ. – Что сказал врач?

– Сказал, что ему нужно заплатить пятьдесят франков.

– Ха-ха! – рассмеялась гостья. – А я к вам по делу. Мы организуем вечер свободного искусства. Название принадлежит мне. Мэри Бобова продекламирует «Коробку спичек Лапшина». Вещь глубоко патриотическую и с массой ностальгии. Затем решено поставить скэтч. И вот тут мы и рассчитываем на вас. Вы такая энергичная. Вы можете познакомиться с разными выдающимися артистами и привлечь их к нам. Нет, нет, нет! Ничего не хочу слушать. Вы обязаны. Нельзя в наше время жить узко-эгоистической жизнью. Каждая из нас должна отдавать дань общественности.

– Ах, Боже мой, – всплеснула руками Ольга Сергеевна, – Ведь вы же видите! Я шесть ночей не спала и днем работаю, как поденщица. Мне вон, смотрите, причесаться некогда.

– Ну, что ж! – улыбнулась гостья. – К нашему вечеру и причешетесь. А насчет туалета – вы всегда сумеете с вашим вкусом что-нибудь освежить. Здесь рюшечку, там бантик.

– Да, да, – прервала ее хозяйка. – Вот на это пятно рюшечку, а на эту дыру бантик.

– Я знаю, что вам трудно, моя дорогая, – продолжала гостья. – Но все мы должны идти на жертвы. Ведь это же, поймите, это в пользу кружка северо-восточных институток.

– Да у меня ребенок болен! Что вы, не понимаете, что ли?

– А там, у институток, может быть, десять ребенков больны.

– Вы меня простите, – привстала Ольга Сергеевна. – Я сейчас очень занята. У меня вон белье намочено.

Плебейское выражение «белье намочено» ужаснуло ее саму. И она злобно повторила:

– Понимаете? Намочено белье.

Гостья приподняла брови, словно прислушивалась к отдаленной канонаде.

– Белье? Что с вашим бельем?

– Ровно ничего. Стирать сейчас буду.

– Ах, дорогая моя, – сочувственно воскликнула гостья. – Бросьте! Искренно вам советую – бросьте. Отдайте в прачечную.

– У меня нет денег, – дрожащим от бешенства голосом ответила Ольга Сергеевна.

– А здоровье? Испортите здоровье, дороже обойдется. Здоровье надо очень беречь. У вас муж. У вас ребенок. Подумайте о них.

– Я о них и думаю, когда стираю их белье.

– Пустяки, пустяки. Я серьезно вам говорю – отдайте в прачечную.

Ольга Сергеевна улыбнулась дрожащими губами. Улыбалась, чтобы не заорать во все горло: «Пошла вон, дурища!»

Накормила девочку. Закончила стирку.

«Отчего он так долго не идет? – думала про мужа. – Боится сказать, что ничего не нашел».

Вспомнилась одна старая ведьма, которая, как встретится, так и начнет крякать:

– Что же это ваш Андрей Андреич так все ничего не может найти? Вообще считаю, что наши мужчины привыкли здесь на жениных шеях сидеть.

«Да, боится вернуться, – продолжала она думать, – И не пойдет он сегодня к Шуферу. Ни за что. Не сможет. Они все ему перед носом двери закрывают. Надоел он им. Перманентный проситель. О-о!»

Она сжала руку в кулак и укусила сгиб указательного пальца.

– Будь они все прокляты!

Девочка притихла. Может быть, прилечь? Все тело болит. И такая тоска! И такая злоба! Ведь есть же люди со светлой душой: «И за скорби славит Бога Божие дитя». Отчего у меня все в душе выжжено? Одна злоба осталась, как пламенный пепел. А тот, бедненький, близкий, жалкий, бегает сейчас, унижается, чтобы вернуться ко мне гордым своим унижением. Выклянчил, мол, кое-что.

– А-а-а! – закричала девочка.

Ольга Сергеевна вскочила.

– Марусенька, чего ты?

– А-а-а! Поставь лампу на пол. Сейчас же поставь лампу на пол!

– Милочка моя, зачем? Комната маленькая, я задену, разобью.

– Поста-а-авь лампу на пол! – истерически кричала девочка.

– Ну хорошо, хорошо. Ну вот, поставила.

– Надо было раньше поставить! – ревела девочка.

И мать, с исступленным лицом, с остановившимися глазами, схватила ее за плечи:

– За что ты мучаешь меня? Что я тебе сделала? Ведь ты сознательно, нарочно, злобно, дни и ночи, дни и ночи…

И почувствовав в своих руках хрупкое больное тельце, вся исходя любовью и жалостью, прижала его к себе, дрожа и плача.

В дверь тихо стукнули.

Доктор. Милый русский доктор.

– А здесь, кажется, ревут? – спокойно сказал он. – Я случайно забрел. Мимоходом.

– Да, – сказала Ольга Сергеевна. – Я знаю. Вы каждый день мимоходом. К вам в Пасси дорога идет как раз мимо нас, мимо Гар дю Нор. Я знаю.

Доктор поднял на нее усталые глаза.

– Скажите, доктор, отчего не могу я, как подвижники, обручиться бедности и наслаждаться этим счастливым союзом? А помните, у Достоевского брат старца Зосимы вдруг просветлел и истек умилением. «Пойдемте, – говорил, – и будем резвиться, и просить прощения у птичек». Отчего я так не могу?

– Н-да, – сказал доктор. – У нас в психиатрических лечебницах эти случаи наблюдаются довольно часто. Эти умиленные просветления. Они неизлечимы и под конец иногда принимают буйную форму.

– Значит, это ненормально? Ну, и на том спасибо.

Вечер был беспокойный. Муж не возвращался. Девочка хныкала.

– Ма-а! Расскажи мне что-нибудь. Надо же больного развлечь.

– Какая-то ты старая, девочка. Все-то ты знаешь, – вздыхала Ольга Сергеевна. – Ну, вот, слушай. У меня была племянница, маленькая Верочка…

– Знаю, знаю, – сердито перебила Маруся. – Ты мне уж это сто раз рассказывала.

– Ну так я тебе расскажу другое. Был такой писатель Достоевский. Так вот он сочинил про Старую Клячу. Навалились на телегу мужики и хлещут клячу прямо по глазам, а она уже не в силах двинуться. Издыхает. Только он тут немножко недосочинил. Тут надо бы так досочинить, что стоял на улице просветленный господин. Он смотрел на клячу с отвращением и говорил: