Марианская впадина - Ясмин Шрайбер

о том, что мы с Гельмутом сидим в одной лодке. В размышлениях о его потерях я помнила только о Хельге и Кристофе, но ведь он и сестру потерял, как я потеряла брата. Как он выдержал это, жил с этим всю жизнь? Ему было легче, потому что еще оставались братья, или это не имеет значения? Кроме того, раньше подобное случалось чаще, чем сегодня. Каково это, жить в одном доме с матерью, когда смерть дочери сломила ее?

Я внезапно показалась сама себе нелепой и мелодраматичной, беспомощной и жалкой. Ведь Гельмут жил дальше. Рано или поздно он снова смог играть, ходить в школу и жить привычной жизнью. Почему же мне так трудно это давалось?

Я раздумывала – о чувстве вины и о том, отчего мне было больнее всего. Оттого, что тебя больше не было? Осознание того, что ты больше никогда не будешь рядом, перекрывало мне воздух и прогоняло по моим кровеносным сосудам отчаяние в форме трансмедиаторов. Они касались рецепторов, а те передавали потенциалы возбуждения дальше. В результате: опять слезы. С недавнего времени Паула – беспрестанная рева. Но это было не все. Тут было еще кое-что. Я снова думала о том, что могла бы спасти тебя, что должна была находиться там, должна была уберечь тебя. Я должна была спасти тебя от смерти. Ну вот! Она опять пришла. Она. Темнота, которая силой бездны бьет под дых. Марианская впадина – настоящей проблемой была она. Щупальца, возникающие из тьмы, которые тянут меня вниз. Мертвая хватка, замком сковавшая мне ноги, не давала мне вынырнуть, но и заставляла меня при этом не отпускать тебя. Что это было? Я подсознательно не хотела продолжать жить, потому что так я могла быть ближе к тебе, быть в том «прежде», хотя это причиняло боль. Так?

Я сидела, упершись локтями в колени и подперев голову ладонями. Скорбь – это сложно.

А что, если Гельмут прав? Он был экспертом в вопросах скорби, во всяком случае, из нас двоих он разбирался в этом больше – пожалуй, и в сравнении с людьми, которых я знала. А что, если он прав? Что, если я не виновата? Если я соглашусь с тем, что твоя смерть действительно находилась за гранью моих возможностей. Что тогда? Тогда я смогу жить своей жизнью дальше? Должна буду жить дальше? А может, это просто мой мерзкий страх перед будущим, четкого представления о котором я никогда не имела? Защитить диссертацию, ясно, а потом? Ни малейшего представления.

Я бросила в воду камешек и вздрогнула, когда он плюхнулся. Ты бы отругал меня, потому что я могла попасть в рыбу, или водяного жука, или рака.

В голове зазвучала мысль: какое это счастье, что ты был в моей жизни. Многим людям подобное незнакомо. Как правило, люди над этим не задумываются, но у меня по-другому. Ты разбудил меня, частичка меня стала тобой, любовь на такое способна. Мы с тобой, между прочим, части одной ДНК. Мы – два варианта одной и той же песни, две стороны одной монеты, два дерева, растущих рядом в лесу, питающих друг друга глюкозой – под землей, корнями. Мы – брат и сестра, а это нечто особенное. Ты ушел, оставив меня в этом мире: я – копия, ты – оригинал. Ты сделал меня такой, какая я есть, ты оставил отпечаток себя самого. Теперь моя задача: нести его в мир. Разве нет? Я – твой заместитель, я должна следить за тем, что решал бы ты. Сейчас я должна говорить людям, чтобы они не бросали камни в воду, я должна все на свете знать о рыбах.

«Я должна закончить эту проклятую диссертацию», – молнией блеснуло у меня в голове. Как пелена с глаз пала. Представляю, как ты сердился бы на меня, видя, сколько времени я трачу впустую, никак не связывая это время с рыбами. Ты – это я, а я – это ты. Суицид – не выход, потому что, если я убью себя, я покончу и с тобой, окончательно выброшу тебя из этого мира, а этого не должно случиться. Почему я до сих пор не понимала этого, почему, черт подери, не видела?

Я вскочила, меня будто током ударило. Джуди обеспокоенно посмотрела на меня, стала суетливо оглядываться и лаять, пытаясь увидеть грозящую мне опасность и защитить меня от нее.

«Все хорошо», – сказала я ей и только по своему дрожащему голосу заметила, что опять плачу. В этом я уже стала профи, но на этот раз я чувствовала себя совершенно по-другому. Раньше, когда я плакала о тебе, всегда было ощущение, что горюю я вполсилы, что-то оставалось во мне и не могло выйти, хотя мне это было так нужно. Сейчас это было похоже на спонтанное таяние льдов, обрушивающее поток слез по моим щекам. Я упала в траву и завыла, как волчонок, громко, навзрыд, размазывая слезы и сопли по лицу. В голове мелькнула мысль – позвонить маме, сказать, что я наконец поняла. Но потом я подумала: вдруг она решит, что я хочу покончить с собой. Так это могло прозвучать. В итоге я только обняла Джуди, примостившуюся около меня, и в слезах уткнулась ей лицом в густую шерсть на загривке. Она стоически терпела мои излияния, лизнула мне щеку, когда я подняла голову, чтобы вытереть нос, а потом просто сидела рядом и ждала, когда моя истерика стихнет. Потом я лишь иногда всхлипывала и шмыгала носом.

Когда мы с Джуди возвращались, я испытывала смешанные чувства: смутный страх, печаль и счастье одновременно.

Гельмут меж тем переносил легкие вещи из трейлера в дом. Он присел на ступеньки, ведущие в фургон, опять приставив к носу кислородную трубку.

– Все в порядке? – спросила я.

– Да. А вы как? – он посмотрел на меня с подозрением: – Опять плакали?

– Да.

– Э-эх…

– Нет-нет. Это хорошо.

– Плакать хорошо?