Хрустальный желудок ангела - Марина Львовна Москвина

бытия. Даже один маленький листок с одной-единственной линией художника способен вернуть его к жизни, если ты находишь этот рисунок, спасаешь от уничтожения, обрамляешь в паспарту, расшифровываешь подпись, внимательно рассматриваешь, кладешь в папку.

…А то и рисуешь за него – что бы тот сам нарисовал, продлись его жизнь хотя бы немного…

И Заволокин создал серию странных рисунков углем на бумаге. Некоторые он подарил своим друзьям. Лёня говорит, он видел Сашину работу в музее. Под ней гордо красовалась надпись:

„Василий Чекрыгин. Воскрешение отцов. Бумага, уголь, 1909“.

Еще одну подаренную кому-то работу, снова под видом Чекрыгина, продали за немалые деньги.

– Вы что ж делаете? – возмутился Саша.

А ему отвечают:

– Ты, брат, молчи теперь. Ну, продали и продали. Назад ходу нет.

Заволокин явился в мастерскую Лёни на Чистых прудах, до революции она принадлежала семье архитектора, потом ее превратили в коммуналку, и уж напоследок оккупировали художники. Тишков занимал крайнюю комнату, рядом гнездились одесситы Войцехов и Сеня Узенькие Глазки.

Саша был редким и почетным гостем в мастерских на Чистопрудном бульваре. С некоторых пор он стал арт-директором галереи „Мезальянс“. Его туда переманил из библиотеки Ленина бизнесмен Анатоль, в прошлом ювелир Анатолий Степанович Лукьяненко. Он решил образовать галерею и пригласил Заволокина, чтобы тот возглавил это направление как знаток искусства.

Они познакомились в Ленинке.

– Уходи из библиотеки, – сказал Анатоль. – Я беру тебя на работу. Будешь картины выставлять.

И положил невиданную зарплату – четыре тысячи рублей в месяц (по тем временам сумасшедшие деньги): твори, Заволокин, что тебе только заблагорассудится, в галерее на Брестской!

Заволокин был озарен, окрылен, он вернулся домой и стал швырять в Сашу с Машей и с Шуриком банкноты.

В связи с новым положением Саша уговорила его обзавестись английским костюмом из тонкой шерсти в полоску, а также мягкими кожаными итальянскими ботинками „Барракуда“. И Заволокин в шикарном костюме и фирменных ботинках устремился в мастерскую к Тишкову.

Усадив Сашу на черный дерматиновый диван, Лёня развернул у него перед носом шестиметровый свиток из Большой Библиотеки Водолазов. Потом еще один – трехметровый, потом – двурогий, половина – четыре метра, половина – восемь.

С огромным трепетом тот принимал и разглядывал таинственные рукописи на необычной для палимпсестов бумаге – плотной, коричневой, такую бумагу используют штукатуры или маляры – они постилают ее на пол, чтобы случайно не закапать паркет.

Палимпсестами называют древние книги, написанные на пергаменте поверх текста, который предварительно стирают пемзой или зачищают ножом. Так и Лёня, древний человек, не желал слышать ни о чем, касающемся обычной мирской жизни, а только рисовал на кальке тенистые иероглифы, знаки, буквицы, а поверх наслаивал текст, который сам не мог прочитать.

Когда всё высыхало, рисовал опять, оборот свитков закрашивал акрилом и цветными чернилами. Потом эту кальку наклеивал конторским клеем „жидкое стекло“ на закрашенную бумагу и гладил утюгом. Жар утюга припрессовывал кальку, свиток становился морщинистый, „старый“, будто найденный в Сарагосе. А утюг можно было смело выбрасывать на помойку, поскольку цветные чернила весело прижаривались к днищу и намертво припечатывались ко всему, вздумай мы хоть что-нибудь погладить.

Годы и годы создавалась Тишковым Библиотека Водолазов, всё это время он не ел, не пил, сутками напролет ползал по полу вдоль нескончаемых жестоковыйных рулонов.

Он превратился в иллюминатора, скриптора, писца водолазного братства. Когда же, всерьез обеспокоенная таким положением вещей, я читала ему статьи, в начале девяностых они стали просачиваться в прессу, что секс крайне способствует духовному самосовершенствованию, он отвечал мне, махнув рукой:

– Да ну его, этот секс!

Результатом Лёниной аскетической жизни на четвереньках стали около тридцати свитков, листов, сверхъестественных книг: „Иловайская долина“, „Корни Неба“, „Свитки Желтого Нила“, „Камышовая Хижина“, „О полетах Птиц“, „Окна, обращенные внутрь“ и многие, многие другие.

Заволокину он показал все.

Они сидели вдвоем на дерматиновом диване и пристально всматривались в созданную Лёней Библиотеку, стараясь понять темный смысл, заключенный в изображении, удивляясь ее загадочности, причем Тишков удивлялся не меньше Заволокина. Было очевидно, что эти книги и свитки содержат какие-то редкие, весьма значительные сведения о жизни и быте племени водолазов, описание городов, обычаев и религии этих странных существ, но написано там всё на языке давно утерянном, забытом. Даже картинки на свитке оказались столь малы и невнятны, что невозможно было установить их первичный облик. Лишь необъяснимые знаки давали надежду воочию представить, что существовал на земле когда-то полностью неизвестный народ, говоривший на неведомом языке.

Сквозь паутину линий увидел Заволокин карты земель, где обитают Водолазы. И Солнце водолазов – оно всходило над морем – черное и в то же время сияющее.

– Может быть, дело в том, что их Солнце – это огромный-преогромный водолаз? – спросил Саша.

В ответ – в сплетениях линий на свитках предстал перед Заволокиным сам водолаз: вытянутое существо, а вместо лица – круглая дыра.

– Попробуй загляни в нее, – предложил Лёня, – голова закружится!

– Послушай, – он втолковывал Саше, – если ангелы – неболазы, то водолазы – жители хтонических глубин, живые раковины, скрывающие тайны своего содержимого… Никто не знает зашифрованные в них смыслы. Только он, – Лёня показал на стоящего в углу водолаза – модель из бархата с электрической лампой в голове. Потом взял резиновый шланг и включил его в розетку.

В голове водолаза вспыхнул свет и озарил лицо Заволокина, его восторженные глаза. Ему было ясно, что Лёня – тот самый художник, чью выставку надо незамедлительно устраивать в галерее „Мезальянс“.

В дверь просунулась голова Сени. Он посмотрел на Александра, на его элегантный костюм, итальянские ботинки и сказал:

– Заходите к нам, к одесситам, у нас тоже есть что показать.

Но Александр Заволокин уже углубился в космогонию доктора Тишкова, в это запойное мифотворчество любой ценой, художественную сумятицу, сваленные в одну кучу объекты, картины, стихи, альбомы и книги – всё на алтарь воображаемого храма, возводимого Лёней во славу придуманных им существ: даблоидов, водолазов, стомаков, чурок, карликов и живущих в хоботах. Даже маленькие почеркушки, выполненные Лёниной, как нам казалось, неуклюжей рукой, вызвали у него взрыв восторга.

Он и стал его первым коллекционером. А это много значит для художника – коллекционер. Без коллекционера художник вроде бы одинокий еж, который носит свои яблоки на спине туда-сюда, и нужны они только ему самому, а тут – появился меценат, который покупает работы, отправляет их к себе в портфель, словно охотник отправляет в ягдташ подстреленного вальдшнепа.

– Будем делать большую выставку! – сказал, уходя, Заволокин. – Что нужно?

Лёня предложил напечатать невиданную книгу и назвать ее „Желудок в печали“.

Он достал