Говорит Москва - Александр Иванович Кондрашов

значит – мужчина, мужественный. А друзья называли его Ардом. А её – Ариной, Арой. Странные у них были отношения. Она присаживалась к нему на правое колено и сразу становилась похожей на виолончель, и он на ней как будто играл. Целовал, обнимал, поглаживал, пощипывал, но я – а влюблённые это за версту чуют – чувствовал, что не было между ними настоящей страсти, не говоря уже о любви. Они могли целоваться у всех на глазах, но, по-моему, ещё раз прошу прощения, секса между ними полнокровного не было. И быть не могло – так я чувствовал. А они считались официально женихом и невестой, да, да, даже день свадьбы был назначен, все это знали, сразу после возвращения из Болгарии они должны были пожениться. Но я видел, что они скучали друг с другом.

Он всё время что-то изображал, кого-то показывал.

То чопорного англичанина, то древнего шамкающего старика, то красотку-кокетку, то ребёнка, только-только научившегося говорить, то Горбачёва очень похоже, то Ельцина, то тенора-душку (и пел настоящим тенором), то в черепаху преображался… И всегда у него получалось смешно и похоже, а вот когда никого не изображал, он был скучным, каким-то пустым, недобрым, отталкивающим.

А ведь началась вторая часть нашего путешествия в Болгарию, когда все бригады отряда на берегу моря воссоединились для отдыха… Отдых был поначалу обычным приморским, но постепенно он превратился в оргию, тут можно было себе позволить то, чего нельзя на родине, где вино по талонам. Свобода. Мне стыдно об этом вспоминать. Только что работали как каторжные… Все, кроме Арда… То есть начинал-то он резво, больше всех накладывал себе в тачку, демонстрировал силу, мужественность, был передовиком, его фотографировали на доску почёта, и он смотрелся бравым стахановцем. В пример ставили, потом он вдруг заболевал непонятно чем и как будто умирал, то есть придуривался – я это вам ответственно, как врач, говорю – валялся в палатке, стонал, умирал и листал глянцевые журналы, которых в Союзе не было, а в Болгарии уже было много. Мужики наши начали относиться к нему с некоторым презрением, но он вдруг выздоравливал и опять рекорды бил, потом опять артистично симулировал.

Ещё он здорово играл в футбол, финтил, водился, но чуть его кто-то заденет, подножку нечаянно поставит, он падал и очень картинно страдал, типа: умираю от боли, но ничего, ничего, играть-то смогу, но всё же как же так, почему, если хорошо играешь, тебя обязательно какой-нибудь костолом сносит? А я в защите стоял и через себя его принципиально не пропускал, извините, да, сносил, тогда мы в первый раз с ним и схлестнулись, и я понял, что он – не мужик. В том смысле, что долго по-мужски себя вести не может. Устаёт, начинает хохмить и ёрничать. Впрочем не нам его судить – прирождённый актёр, артист милостью божьей, главные роли, три фильма уже, все их видели, даже болгарские девчонки его узнавали, автографа просили… Но вот белый берег Чёрного моря… Ерунду какую-то говорю… – педиатр встал, как будто разозлившись на самого себя —…не то, не то, всё не то говорю… – крякнул недовольно, сел и продолжил шёпотом, глядя перед собой.

5. Прыжок друг в друга

– Она вошла в меня с первым взглядом, вся вошла, она поселилась во мне и живёт до сих пор, и ничего с нею не происходит, я старею, а она только лучше становится. Клянусь, мы были созданы друг для друга. С этой замечательной Ренатой – только секс, половая привязка, а здесь всё существо, всё существо моё тянулось к её существу, чтобы не только войти в него, а и быть им. В том, что она с этим Ардом временно, я не сомневался ни секунды. Да, он любил сажать её к себе на одно колено и был похож на виолончелиста. Нет, она была похожа на виолончель, но они не были единым целым, и он – фальшивый виолончелист, симулянт.

Что делать? Что мне было делать с ней, а что с несчастной Валей, которая ни в чём не виновата, которая потом стала моей женой? Но настоящей моей женой уже была она, Ирина, Ара, как только я её увидел, а она увидела меня. Её жених, великолепный герой-любовник, мне был не интересен, случайный прохожий, которому она зачем-то открыла калитку в свой сад… Господи, почему я его до сих пор так ненавижу? Значит, есть за что. Но он ей зачем-то был нужен. Я не знал этих актёрских причинно-следственных связей, он – её партнёр по только что вышедшему фильму, они играли любовь, но её, любви, не было… Партнёр по сцене, но по жизни – никто. Я его даже не ненавидел, и даже когда между нами случилась эта историческая драка, я не с ним дрался, я с ней сражался, с её решением, за неё дрался, против судьбы восстал, неправильно, неизвестно кем предначертанной…

Она смотрела на меня с удивлением, всё возрастающим, в ней началась борьба, она тянулась ко мне, потом как будто одёргивала себя, стряхивала наваждение, и опять к этому Арду на колено, потом соскальзывала с колена и шла ко мне, я образно говорю, в фигуральном смысле. Но и в прямом. Я уже тогда был очень серьёзным человеком, ко мне и вправду люди тянулись, как всегда тянутся к успешным мужчинам, борцам, победителям. Я чувствовал, что весь мир могу трахнуть, извините за грубость… Это сейчас за мной – ничего, опять стал, как в юности, маменькиным сынком, а тогда – за мной работа, уважение коллег, обожание студенток, академический институт, научная школа, советская власть со всей её ядерной мощью, чёрт побери… Бедная Валя, бедная Валя, все бедные. Ну ладно… В ней, в Ирине, Аре, была какая-то тайная жизнь, такая тайная прелесть, которую никто не понимал… У меня много позже один приятель был, тоже из бывших комсомольцев, я ему говорил восхищённо: смотри, какая красавица идёт, он говорил: да, хороша, я бы вдул… Тьфу, как так можно? Я ему про верх, а он про – вниз. Все видели не то, артистку, ну да, хорошенькая, редкой непосредственности, глаза всегда светятся улыбкой, она вся светилась, не только глаза, но по-настоящему проникал её свет только в меня, и она это чувствовала, она ощущала неотвратимость. Я же говорю, что мы подходили друг к другу, подоходили шажок за шажком, всё ближе и ближе, я как будто с прибором ночного видения проник в её