Полунощница - Надя Алексеева

баулами. Под ногами хрустел слой пластиковых пробок. Двое в когда-то белых комбинезонах курили в стороне. Монах в рыжем, как у железнодорожника, фартуке, надетом поверх рясы, подошел к курящим. Стукнул по земле не то палкой, не то шваброй. Они, затушив бычки, ушли за ангар.

– Ну, прям прораб, – шепнул Бородатый.

Минут через пять из-за ангара повалил едкий дым. Хлопнув, костер высунул сбоку красный язык, снова запыхтел, задымил ровно.

– Вот так и работаем. Бутылки пропускаем, а они взрываются. Стекляшки кто теперь приберет? Михаил Архангел?

Не дожидаясь ответа, монах повел волонтеров внутрь. В ангаре вонь была такая, будто все продукты в холодильнике разом протухли. Мутные окна по периметру, черная резиновая лента конвейера со сбросом в дальнем конце завалена мусором и прилипшими картофельными очистками. Кругом тугие пестрые тюки в человеческий рост, сбоку огромной кучей коричневые коробки. Гирлянды бутылок из-под кефира, йогурта, воды развешены по стенам как образец сортировки пластика. На лавке – две винные бутылки: зеленая и коричневая. Павлу захотелось в Москву, за стойку бара, заказать нормального вина, налить, покрутить в бокале, поймать бордовую искру на просвет, выпить. Пусть кругом пахнет духами, как от Маши.

В этой вони не выживали даже мухи. Крысы и валаамские коты, видимо, тоже помойку не жаловали. Случайно залетевшая птица билась и билась под потолком ангара, пока не сообразила развернуться и с проклятием вырваться прочь.

Монах выдал им комбинезоны, как у тех двоих, медицинские маски и толстые негнущиеся перчатки. Бородатому пришлось куртку снять, иначе спецовка не налезала. Павел натянул комбинезон поверх одежды. Рукава подвернул. Встали по обеим сторонам ленты. Бородатому полагалось выхватывать пластиковые бутылки, Павлу – стекло: банки, бутылки, которые почему-то сортировали по цветам.

Конвейер запустили. Тот монах в рыжем фартуке шваброй пропихивал оставшийся от разбора мусор на выход, на улицу, где его собирали в мешки и волокли к костру. Те двое часто стучали в стекло: притормозите там, не успеваем. Монах конвейер не останавливал. Павел хотел на воздух. Пусть даже к костру, где горит вся эта дрянь. По конвейеру перед ним плыли и дергались использованные тампоны, смятые кадила, таблетки, пачки документов с печатями, шприцы, памперсы, связки тухлых бананов, рыбьи хвосты, бутылки, которые полагалось брать, резиновые сапоги, колготки, которые накручивались и застревали в ленте, коробки из-под яиц, презервативы, колбасные шкурки, шурупы, клочки туалетной бумаги в серых полупрозрачных пакетах. Павел пропускал пакеты не трогая, не разрывая. Монах качал головой, колыхался на его тощем теле плотный фартук. Он останавливал конвейер и говорил: «Это не дерьмо. Дерьмо еще в людях сидит». И рвал пакет рукой без перчатки.

Хуже всего были не туалетные пакеты. Банки с соленьями, всеми этим рагу и салатами, недоеденными, прокисшими овощами, подернутыми плесенью. Густой, сизой. Крышку полагалось скручивать, дрянь выливать на ленту, а банку откладывать на переработку вместе с «белыми» бутылками.

Запах уксуса отдавал мертвечиной. Павел старался дышать ртом. Лицо под маской потело и чесалось. Работа шла медленно, банки, намертво держа свои крышки, выскальзывали из перчаток обратно на ленту. Потом Павел приноровился, представил, как монахи отмоют эти банки-бутылки до скрипа, до прозрачности. Продезинфицируют. Просушат. Может, вареньем наполнят яблочным. Говорили, яблони тут каждый год плодоносят.

– Я свое возьму, почасовую ставь давай! Двойную, как раньше.

Голос показался Павлу знакомым. Оглянулся. У входа в ангар, где оставался последний неразобранный баул с мусором, Семен, расстегнув комбинезон, препирался с монахом. Оба были угрюмы и чем-то похожи. Монах что-то ответил, едва шевеля губами.

– Уже не покарает, за меня не переживай, отец Виктор, – прокричал Семен.

Отец Виктор указал Семену встать к ленте возле Павла. Семен подошел, лента поехала, но стекла он не брал, курил одну за другой. Горький дым лез Павлу в глаз.

– Может, вы не будете курить?

– Скоты богомольные, – процедил Семен.

– Что?

– Я говорю, чего ты сюда приперся за так херачить? В городе работы нет?

На сплющенной картонной коробке, что Павел положил под ноги, окурок Семена прожег дырку и погас, не затоптанный сапогом. Банка килек в майонезе выскочила из рук Семена и разлетелась белыми жирными кусками, заляпав Павлу грудь. Вонь резкая, как хлыст, заставила Павла отвернуться. Утереть с очков белые плюхи. Выдох на секунду застрял в горле и вылетел звуком «ых!». Шурша нелепым комбезом, Павел замахнулся на Семена, но его руки сзади схватил отец Виктор. Павел дернулся – как связанный.

– Парни, парни, вы че? – Бородатый уже загородил Семена.

– Да я тебя, Москва очкастая, порву! – кричал тот. – Еще раз в Зимнюю припрешься, так точно!

– Давай. Ну! – Павел дернулся, пытаясь сбросить отца Виктора.

Толстые трудницы, пришедшие волонтерам на смену, отпрянув от ленты, вытягивали шеи из-за коробок. Отец Виктор еще раз натянул хватку за спиной Павла и отпустил. На всякий случай Павел снял и запихнул в карман очки. Но ярости, которая хотела махать руками и ногами, тоже не стало. Отец Виктор спокойно взялся за свою швабру, встал в дальний конец, пропихнул все, что застряло, на улицу, отхватил ножом, вынутым из кармана фартука, кусок колготок, застопоривших ленту. С улицы сквозь грязное стекло смотрел на них Митрюхин, забыв закрыть рот.

– Расчет у отца-эконома. Больше не приходите, – сказал отец Виктор Семену.

Волонтеров отпустили. Костер на мусорной куче догорел. Было еще светло. Бородатый заперся в душе при ангаре, удивительно чистом и опрятном для помойки. Плескался долго, слил всю воду из бойлера. Ждать, пока вода нагреется снова, Павлу было невмоготу, да еще над раковиной гнулась чья-то спина. Не подойти.

– Извините, вы там скоро?

– Ты мой, мой руки, я потом, – на Павла не обернулась, а выкрутилась из сутулой спины голова деда Ивана. Дед хитро улыбался. Посторонился.

Павел снял очки, промыл их с мылом, трижды напенил нос, сполоснул все, испытав облегчение, – вода шла теплая. Тут даже бумажные полотенца были, в отличие от Работного. Пока утирался перед осколком зеркала, дед снова навис над раковиной.

– Их тепленькой надо.

Павел не понял, чего там у него в ладонях – ложки, что ли, полощет? И тут разглядел нежно-розовые пластины с зубами, которые дед прочищал под струей.

Назад пошли пешком. Бородатый все лез с разговорами. Павел молчал. У него в голове крутилась сотня фраз, и руки подергивались, когда представлял, как можно было бы вывернуться и двинуть в нос этому Семену. Правильно их выселяют, эту пьянь. Какую работу им доверить, в самом деле.

– Ему полтос на вид, плюс-минус, – в глазах Бородатого, прозрачно-голубых, разгоралось любопытство. – Он тут родился. Вроде.

– Сколько им платят за