Тяпкатань, российская комедия (хроника одного города и его народа) - Тихон Васильевич Чурилин

Потм, русской трепашной плыв53, длинный, важный, неподвижный с каменноличьем – дали девки в тот девий вечер.

Набесившись, устали, сели, раздвинув ноги, подтапырив руки в бедра, сели сиднем – отдохнуть. И аааааээээиххкга-а зевок, и <нрзб.> во все глотки – спать. Спать; спать остались в подевишник в ночёвку с девками, Тимка, Симеон. На полу – ряд девок, меж них градские, двое мущин; на сундуке воздвиглась, как на амвоне стала, легла печальная Еленка.

Пфф, пффф, закурился лёгкий францусский табачёк. Табачёк в папироске курится, с кем кнегиньке в ночурке амуриться, пфф, пфф-аф, фууу!

Заломились, как две белых берёзы, руки за голову, за волосы – в потолок вошли глазуньки, пфф…пфффу-упф. Кур да дым, зор54 да в горе, спите гости, грейте наплясавшиеся-настучавшиеся кости.

Ахх, ночка тёмная, д’ не боюся! Тимка лёг, был, к Вольке ды отпрянул – брысь! – лёд-девка, покойничька. Бр, вр, гррр…ддд-др. Лёг, был, к Полинке – та тумак ему в башку! – Ттыы! чего? Мужняя-я, де ишшо Вансахарыч узнаить, свой служащий – и в щщи зелья те и подсыпиет. От! Нук!

А к Малаккинской Ольге подкотился Симеон – гм! да уснул сразу тутж. Она т’ б’ с удовольствием, а питерец маху задал, спит, оскалив сахарный ряд.

Жж… о–а!! А во сне бормочет, как кочет: ррр-е-ккк юсе! анн…хррр…айе-хррр…мм-агм.

Слышит Тимка:

– Папиросс… кхатитя? (от Еленки)

– Я-аа? Я-аа, счассс… – услышал Тимка глас-зозыв, сердце ёкнуло, – вдруг полюбил Тимка невесту-кнегиньку-Еленку – и полез тихо на сундук.

На сундуке:

– Держить … кручёночку-папиросочку55 – Черрркк! огонёчек замечательный твой, папироска-пре́дмет мой нежный, покуритя, друк мятежный56-нате! Пф…пфф…оххх…а-а —

Ша!

Вздох да шлёп, чмок да ах. Оххх-а-а-а – а гггдд.

Ш-ш-ш-шт-тш-шш-шишш-шшш. Шиш-шшшш – то не понятные слова шептались Тимочкими горькими солеными губами. Недобранные со свету миру песни. Данные матерью. Уши невесты не вяли, а были открыты до верх. Она слышала, он шептал (вечная история).

Так загорелась в девишник почтидевья любовь Тимки к Еленке. В тую ночь так и неизвестно: вплатную легли друг на друга, или шла интелигенская канитель в сухую, сухой трепёшь. Умственный никчём, трёпот-трёп-очкосамовтирательство, безсути ярчайшей были (бытия). А, гм, встал, спозаране, Тима, взросло счастлив, горд, прям. Вышел вон – итти домой. У входа – Сруша, в красной рубахе, как ночь грязной-черной – сидит-ревёт-бормочет дичь. Шемашедшая-юродивая-ужастная. Вшивая, бр. Смердящая, тьфу. Обстрижена подмашинку. Так встрел его день, а он Сруши боялся. Он её, прямо, бегал. Он верил сердцем и умом, что Сруша может смерть проречь!! И боялся, бегал, говорили: шибко трусил. Сруша его и не подобрала на глаз. Сруша обрыдывала Еленкину долю, она знала, что её замужем ждёт: гроп.

Около слобод вились-нежились ещё 4 типа: Терентий-рыжий; Гром-пророк; – дурачёк ракитинский57 мельников Горка – и ракитинский немой. Немой был убивец, отпущщеник, высокий как колокольня без колоколов58. Терентий был весь в волосах, носил ржавую чепь на голье, и крест мало в полпуда с гаком весу. Горка, мельницын сын, не мельницы, а мельника, понятно, имел огромадный мужской знак и был худ, как шкилет. Собирал куски, а отец был богатый ракитинский кулак из первых сортов.

Гром-пророк был дурак грохочущий басом, как дроги по булыжнику за першероном59. Проклинатель и обличитель. Все четверо ходили в предвещателях-пророчках (вроде московско-воронежского Зубакина60) и были лодыри на ять с фитой.

Вопче-ж, – слободы были кольцом-облицовкой-округа, защиткой града Тяпкатани. Вопще – их мужики, хоть и слобожане, слободные гжане, – да рабья кость и нутрь, это вправду уж.

Воопще, ничего, – после девятсот пятого и там накал был, воолненье шло – и вышло какб веред61 багровый: бунтом, под холерную как б причину. Здорово нагрета была холка и хвост пришит всем, – и переводителю Козикову62, мальчишке-поганцу, и – исправнику с помочником и кварталам-околодкам и стражникам: всех поимали слобогжане (слободные гжане!) да перевязали проволокой, да отмазали дёгтем с глинкой, да в гавне и выкупали – до волос. И были две бани – в одной мылись страдальцы-власти, а потом – другая, кровавая, рыжая, от нагаек и бития кулаками и резинами слобогжан. Полсотни – в тот свет, а полтысчи на этом прогулялись изрядно отдалённо. Трое отроков – Толстиков, Оня, – Вакаров Серёжа, да Федюньчиков Ваня, держали долго связь с бунтарями с революцинерами нашими. Прокламации. Массовки. Маёввки в росчах, лесках, лесищщах на тяпкатанской горке. Потом Земечужников-грахь63 был расчитан из жисти вчистую: гвоздь в сердце вколотили, шестидюймовку, помер тутж старик и напустил в штаны при конце: так видно, боль дошла, страх, ужасть.

Пот’м, рядом, торговали офенями64, служащими половыми, писарями, отходниками65 граждане слобод. Маклаками66. Барышниками-лошадниками. Были кустари-плотнички, кузнечьки, горшошнички. Дермочисты, трубовычисты. Было блядьё в Подмонастырной для монасей и всех граждан: вхот черверть Чудилинской хутьбы67 красноголовной и рупь серебром.

Словом – словом ещщо вернёмся к слободам, слобогжанем, слободным гжанам, айда, да! да айда, ддда-а!!68

Слобод – 5: Подмонастырная + Кузнецы,

Стрельцы + Пушкары + Инвалиды. Росч

и лесов при них – по числу: пять.

Сады, огороды, земля пахотная и

луговая. Дон-река – обчая.

3. Тяпкатаньский сон

Один раз, в холерный год, девяностый какой-то1, уснул город, слободы и росщи с лесьми и тяпкатаньской Чёрной Горкой в полдни.

Была маслена, подпрощённый2, одни – ели по старому, другие – блинков с глинкой поцапали и набили чрево. Но уснули все. Спал всласть даже хожалый на каланче. Спал даже бессонный телеграф, в Чудилинском доме – вышло чудно – и чу́дно. Псы, козьё, бараны, утки и индейки индо уснули заканпанию. И видел весь город, слободы, Задон, росщи, леса и тяпкина Чёрная Горка один сон: старину седую, Тяпкино время, всмен с нашинским тогдашним. И сон был записан, как чудо монахом-учёным и писателем, пиитой духовного рая и стихознаем, Таисием, казначеем3. Вот он:

«Братие. Егда познаша чудо, чудес свет, не захочешь познанию мирской прелести, земного греховского бытья.

Истинно говорю вам, всем мирянам, братиям нашим: бдите в духе, пребывайте в посте, в молитве богу вашему. Соприкосайтесь познанию мудрости, духовной, слаще пчелия мёда, слаще пшена сарацинского4, млека и вина. И слаще прелести бесовских жон, иже блазня ныне и присно и во веки. Аминь.

Братие. Внимайте записи сей, летописи скромной, иже5 рукой летописца товременного, раба божия, вписано в летопись лет. Летопись и сказание сие о сих, иже предста предвнутреннея очи многих и многих рабов божиих, поелику всевидевшими были все, весь град божий и древний, Тяпкатань. Во имя господне благое и присвятое, духом божьим опаримое, передаю вам сие в назидание и сведение.

Благослови, господи, начать сказ сей:

Был год от Хе-ре6 тысяча восемьсот девятидесятый, когда бедствия пришли испытанем на град и сёла и веси7, когда год поверг всё и всех в трепет и скрежет зубовный, трус и мор пошли рядушком, и с нищетой и смертью соединялись паки и паки8. Была бо́лесть тяжкая, рекомая: холера и как зараза внедрялась судьбами неисповедимо в людях, их умерщвляя. Был плач и морок и тоска и мор лютый. Но когда пришла неделя сыроедна, рекомая: масленице – взыграша сердце усталое, обчее, града, и в остатний раз отдался он греху: объедения, опивания и гульбе с жонками и девками легкоживными, нетяжкого поведения.

И, отдаваясь гульбе, пианству и обжиранию, не забыли разнествования сословного и имущественного паки и паки.

Разно пили, разно пожирашо и баловали