Откровенные - Константин Михайлович Станюкович

пижона, но в последнее время заработок его был плох: с ним не играли — а если и играли, то брали много вперед, партия уравнивалась, и выигрыш не всегда был верный.

Но сегодня Бугаев торопился прямо домой. И чем ближе подходил он к «дому», тем печальнее и безнадежнее было его помятое, неприятное лицо с длинным носом, обросшее большой рыжей бородой. Наглое выражение исчезло, и большие, сверкающие черные глаза его засветились мягче.

Он зашел в лавку, купил дешевого сыра и колбасы, взял в булочной хлеба и три сладких пирожка и вошел в подъезд большого дома, занятого меблированными комнатами.

— Что, братец, писем не было? — спросил он, принимая внушительный вид, по обыкновению швейцара, бойкого, плутоватого и прожженного малого, вышедшего из своей грязной конуры, где он помещался с большим семейством.

— Не было, Евлампий Иваныч.

— Гм-м! Странно… Должно быть давно денежное.

— Идет-с, видно, — не без скрытой иронии промолвил швейцар.

— Ну, да теперь, если и опоздает — не беда… Место, братец, наконец, получаю.

— Получаете? Ну, слава Богу… Честь имею поздравить, Евлампий Иванович. Давно уж вам пора… Слава Богу, сколько ждете!

— Нынче, братец, и по пяти лет ждут. Сам знаешь? На одно место — сто кандидатов. — И, подавая швейцару гривенник, прибавил:- Вот тебе, Семен, за поздравление. Как получу приказ, дам как следует… будешь доволен!

Швейцар поблагодарил и спросил:

— Здесь место или в провинции, Евлампий Иванович?

— Вероятно в провинции… А барыня не выходила?

— Не должно быть… Да, Евлампий Иванович, нынче на счет местов очень трудно даже и нашему брату…

Бугаев, поддерживавший со швейцаром добрые отношения, кивнул утвердительно головой и поднялся в третий этаж. Отворив двери, он очутился в темном коридоре, и его обдало прокислым, специфическим запахом петербургских меблированных квартир средней руки.

В этом коридоре Бугаев жил уже второй год и знал почти всех его обитателей. Это были, по большей части, такие же алчущие и жаждущие, как и он сам, приехавшие в Петербург искать мест и счастья, и вместо двух-трех месяцев, застрявшие надолго в этом самом длинном коридоре, названном одним из неунывающих жильцов «коридором сладких надежд».

Кого тут только не было!

Здесь, в самом конце, в крошечной комнате жил терпеливо ожидавший славы и миллионов старик-изобретатель, которого Бугаев сегодня видел у Павлищева, хотя и говорил еще накануне старику, что Павлищев изобретений не касается и к нему идти нечего. Тут же жила и худенькая старушка, которая хлопотала о возвращении ей имения, будто бы неправильно от нее отобранного. Она по целым дням писала прошения, не знала куда уж их подавать, так как проиграла дело во всех инстанциях и получила отказ во всех местах, куда только можно было жаловаться. Но это ее не останавливало, и она все писала, отрываясь только за тем, чтобы рассказать о своем деле кому-нибудь из жильцов, недавно приехавших и еще не имевших повода бегать от этой полусумасшедшей старухи, как от чумы… И бедняжка читала свое последнее прошение, в котором она в тысячный раз призывала громы небесные на виновников ее разорения, на губернатора, на суд, на министров, вполне уверенная, что она права и что истина, наконец, восторжествует, только нашелся бы человек, который взялся бы хлопотать. Она с удовольствием дала бы такому человеку половину отнятого у нее имения… Тут же жила пожилая дама, приехавшая, чтобы упечь куда-нибудь своего «подлеца-мужа» и всем рассказывающая о пакостях «этого человека» с таким увлечением и удовольствием, что, казалось, если бы у нее вместо «этого человека» был добропорядочный супруг, то она была бы невыразимо несчастна. Она «упекала» мужа уже пятый месяц и все-таки не могла никуда «упечь», и находя, что законы на этот счет в России никуда не годятся, ходила с жалобами по разным приемным. В этом же коридоре жил молодой литератор, исписывавший вороха бумаги и вотще ходивший по редакциям, и тут же оглашала своими руладами и трелями одна довольно видная еще певица, имевшая, конечно, громадный успех на трех провинциальных сценах (если не верите — вот вам вырезки из газет!) и не принятая по интригам на казенную сцену. Но она добьется, наконец, своего. Ее примут и… посмотрите, что пишет харьковский рецензент о том, как исполняла она Травиату… а вот венки и адресы от почитателей… Тут же не жил, а проводил только ночи молодой и франтоватый человек восточного типа, неизвестно чем занимавшийся и неизвестно на что надеявшийся. Даже и Евлампий Иванович Бугаев, имевший какую-то особенную способность выведывать всю подноготную, и тот оставался в недоумении перед социальным положением этого здорового брюнета с крепкими, сверкающими белизной, зубами и крупными глазами с поволокой, который возвращался поздно домой и рано уходил, всегда веселый, бодрый и здоровый и, судя по этому, не нуждающийся в деньгах. Наконец, Бугаев решил, что этот брюнет, должно быть, на содержании, и несколько успокоился.

* * *

Отворив двери довольно большой комнаты, Бугаев был весело и шумно встречен двумя детьми: мальчиком лет 12 и девочкой лет 10, которые бросились к нему на встречу. Он крепко их расцеловал и, сняв пальто, вошел в комнату, где на диване сидела за починкой белья бледная и болезненная, худая и истомленная женщина с большими серыми глазами и с каким-то безнадежно покорным выражением на своем довольно приятном и миловидном лице. При виде мужа, она оставила работу и взглянула на него пристально и тревожно.

— Ну что? — спросила она.

— Подлец! — угрюмо ответил Бугаев.

Жена больше ничего не спросила и, опустив голову, снова принялась за работу.

— Да ты не сокрушайся, Варенька… Не отчаивайся! — заговорил Бугаев мягким, заискивающим тоном, с нежностью взглядывая на эту худую, больную женщину в черном стареньком платье, в руке которой мелькала иголка. — Это не беда, что он с первого раза отказал! — продолжал Бугаев, присаживаясь у стола и развертывая пакет с покупками. — Я еще раз к нему пойду… на квартиру… Вот, Варенька, я сыру и колбасы принес… Закуси. Ты сыр любишь. Детки! Идите завтракать! Идите, милые!

Он был необыкновенно ласков и нежен с детьми и, видимо, несколько трусил жены и как бы чувствовал себя перед ней виноватым.

— Право, Варенька, не тревожься…

— Да разве я за себя? — кинула Варенька, и бледное ее лицо вспыхнуло румянцем. — Я скорблю за них! — тихо прибавила она, кивнув головой на детей… — Мне что?.. Моя жизнь спета, а вот они… Целых два года ты без места… И сам виноват… Я тебя предупреждала…

Бугаев ничего не отвечал. Ах, если б он ее послушал тогда!

— Ты