Дамская визжаль - Михаил Борисович Бару

Ознакомительный фрагмент

Вот музыкант — это я еще могу понять. Слух абсолютный от Бога, смычок, как продолжение руки. Он на этой скрипке не играет, а поет волшебное, золотое, серебряное и по-другому не может. А что у писателя? Авторучка, как продолжение заскорузлых пальцев, желтых от никотина. И он ею не поет, а пишет самые обычные буквы, какие любой из нас может изобразить даже и в гораздо лучшем виде, поскольку руки с похмелья не трясутся. Мало того, некоторые писатели грызут свои ручки и карандаши в процессе написания разных романов и повестей. Видели ли вы когда-нибудь скрипача, который грыз бы смычок, или трубача… Не говоря о пианисте.

Может, будущих писателей в детстве плохо кормили, и им не хватало каких-нибудь витаминов? И все эти муки лишь результат каких-то нарушений в обмене веществ? Вот мне в детстве страшно не хватало шпрот. Когда родители их умудрялись доставать, то мама мне не разрешала наедаться ими до отвала. Не потому, что ей жалко было, а потому, что много шпрот в масле — вредно для печени. Так она считала и до сих пор считает. И что же я имею в результате? Геморрой Печень все равно барахлит. А в ней, точно камни, сидят рассказы и стихи. Хорошо еще, что небольшие. Наверное, потому, что шпроты — мелкая рыбка. У тех, кому в детстве не хватало осетрины, в печени застряли романы.

Еще бывает, что ребенок растет в семье творческой интеллигенции. Папа — известный писатель или журналист, мама — меццо-сопрано. И даже бабушка была любовницей поэта-футуриста. Короче говоря, в семье атмосфера творческая. Куда ж ему, бедному, подаваться, как не в писатели?

У меня же ничего такого не было. Папа — инженер, а мама и вовсе милиционер. Мы долгое время жили в коммунальной квартире. Атмосфера там была…

А встречаются такие дети, которые с младых обкусанных ногтей мечтают написать книгу. Большую и толстую, как лев. Эти дети не могут молчать. Что только не делают родители — а они все одно не молчат. Уже и сидеть не могут, а все не умолкают. Чуть подрастут — и сразу запишутся во внештатные корреспонденты какой-нибудь пионерской правды. Будут писать о добрых делах, о переводе старушек через дороги, о больших и светлых мечтах. А потом литературный институт или журфак, семинары молодых литераторов в домах отдыха, блядки ночные споры до хрипоты о будущем литературы, о своем месте в ней. Публикации в толстых журналах, отзывы критиков, литературные премии, бутерброды с красной рыбой на фуршетах…

Впрочем, я отвлекся. И устал. И надоело. Нет, я, конечно, продолжу. Непременно продолжу, но в следующий раз, когда буду думать о том, почему люди становятся писателями. Примерно через неделю.

Ионыч

Секретарь Союза писателей Москвы, оформлявшая мне бумаги для вступления в Литфонд, спросила:

— Михаил Борисович, вы кто?

— То есть как — кто?

— Поэт или прозаик?

Я смутился, совершенно некстати вспомнив чеховское «сказать о себе «я — писатель» — все равно что сказать о себе «я — красивый», покраснел, побледнел, заметался по кабинету, раскрыл рот, потом закрыл, потом снова открыл и, наконец, пролепетал:

— Я — поэт.

Вот так оно все и начинается… Потом, по пьянке, будешь бить себя в грудь и кричать: «Я — поэт! Слышите? Вы слышите, суки?!» Потом брезгливо тыкать пальцем в чужие стихи, сердиться и кричать неприятным голосом:

— Это что? Это стихи? Вот эта херня — стихи?! Извольте отвечать только на вопросы! Не разговаривать!..

В первой декаде мая,

когда уже и ночью на земле нет заморозков, вылупляются из яиц первые кузнечики и, еще не отряхнув с себя присохших зеленых скорлупок, начинают скакать и кузнечить. Ясное дело, что ни скакать толком, ни кузнечить они еще не умеют, но зато стараются вовсю. Через неделю-другую кончится их беззаботное детство и юность, собьются они в артели по пять-шесть особей и пойдут по полям и лужайкам зарабатывать себе на пропитание. Поначалу у них заказы в основном от молодых комаров — ножны для жал выковывать. Молодые комары — большие модники. Ты ему не просто так, а с чеканкой, с сафьяном внутри, чтобы не дай бог носа неправильно не подточить. Еще и слюдой стрекозиной требуют украсить. Бывает, летит такой франт на бреющем, а носом в тяжеленных ножнах так и клюет, так и клюет. Комары постарше, поопытнее подобной ерундой не заморачиваются, а покупают себе такие насадки на свой комариный писк из самой тонкой фольги, чтобы никакое человеческое ухо их услышать не могло.

Ну, а ближе к лету пойдут заказы от клиентов посолиднее — жуков. Кому железные накладки на рога изготовить для брачных игр, а кому и протезы сделать взамен обломанных. Случаются и крупные заказы, сразу на всю артель и надолго. Это когда старые ежи молодятся и желают ежихам пыль в глаза пускать. Тогда велят они себе все иголочки заточить, чтобы старыми и тупыми не выглядеть. Богатый еж себе еще и наперстки на лапки закажет с подковками. Они перед ежихами любят себя конями представлять. Начнут гарцевать — не остановишь. Но такие игольчатые заказы редко бывают, потому как их все прибирают к лапкам жуки-точильщики.

Месяца через полтора кузнечик набирается такого опыта, что начинает работать не только по металлу, но и по хитину. Тут, в самый разгар полетов, когда все норовят друг дружку облететь, подрезать, а то и просто пополам перекусить, у него работы невпроворот. Кому надкрылья жесткие выправить помятые, кому протез жвал изготовить, а кому усики оборванные аккуратно проволочкой тонкой надставить. Кузнечат они, бедные, от зари до зари. Одно только и облегчает им жизнь — песня. Поют они за работой не переставая. Народные песни поют и собственного сочинения. К примеру, романс «А напоследок стрекочу…» или «Вот залез один я на травинку» — все и не перечесть. Только «В траве сидел кузнечик» поют редко. Кузнечики — народ жизнерадостный, а от этой песни нападает на них такая зеленая тоска… Только на поминках ее и поют или осенью, когда… Ну, что сейчас об осени говорить — до нее еще бог