РЫБАК, СИКАРИЙ, АПОСТОЛ - Петр Немировский

фигурка Фемиды с весами в руке. Рядом с фигуркой лежал кинжал, отнятый утром у арестованного сикария, и свитки шелковой бумаги с последними доносами.  

— Значит, ты уверяешь, иудей, что хотел напасть на римского воина? 

В разорванном рубище, ослабевший от выпавших испытаний, Симон смотрел воспаленными глазами на мраморный стол, где чаши весов Фемиды под указательным пальцем Квинта то поднимались, то опускались.

— Да, я замышлял убить римлянина.

— Зачем?

— Чтобы освободить Иисуса, — еле слышно ответил Симон, опустив голову.

— Иисуса? Ты говоришь про того галилейского болтуна? — уточнил Квинт и с тоской посмотрел на вход, где менялась стража.

— Он — Бог, Мессия.

— А-а... — протянул Квинт.

В общем, он уже не сомневался в том, что перед ним — очередной религиозный фанатик, какими полна эта проклятая страна. Все ее жители в горячечном бреду ждут какого-то Мессию, который якобы установит какое-то новое царство. Как все безумцы, они живут призраками будущего и не способны наслаждаться настоящим. 

Двух лет в Иудее Квинту было достаточно, чтобы понять основные особенности этого племени. И вот к какому заключению он пришел: иудеи — это зараза, вера их — тоже заразна, и она уже помрачает умы некоторых римских солдат и даже командиров! Но если иудеев душить, то они разбегутся и разнесут эту заразу по всей империи, и тогда с ними не справятся никакие римские легионы. Пилат этого не понимает и продолжает казни, чем вызывает еще большее озлобление. И в Риме, похоже, тоже не понимают, в какую грязь вступили, захватив этот клочок земли, изрезанный горами и пустынями.

Нужно, чтобы это племя оставалось здесь, на своей бесплодной земле, и не покидало ее границ. Пусть лучше грызутся между собой.  

— И как же ты собирался убить римского воина? — спросил Квинт.

— В ночь Пасхи, когда Иисуса вели из Синедриона во дворец Пилата. Притворившись спящим, я лежал на дороге возле будущего здания суда. Ждал, когда приблизится конвой. Я должен был подойти, заколоть стражника и освободить Равви. Но сделать этого не смог.

— Почему же?

— Случилось так, что меня прибили к кресту гвоздями, и я лишился слуха и зрения. И так, в бреду и беспамятстве, висел на кресте вниз головой, не знаю сколько времени.

— Хм-м... И что же ты хочешь теперь? Зачем ты пришел к нам, своим врагам? 

— Хочу... — Симон поднял голову и с мольбой посмотрел на Квинта. — Впустите меня к нему в камеру. На одну минуту. Только на одну минуту, прошу вас. Потом можете меня казнить.

— К нему в камеру? Что же ты собираешься ему сказать?

Симон приблизил ладони к лицу и задрожал всем телом:

— Хочу сказать, что я отрекся от него... Что я хотел убить человека… Что люблю его, люблю так сильно... — он заплакал, как ребенок.

И странен был этот плечистый, крепкий мужчина в рубище, с обожженным бородатым лицом, плакавший перед начальником секретной службы только потому, что должен сказать Иисусу о своей любви к нему…

— А чем ты хотел убить римлянина, безумец? Палкой или камнем? — спросил Квинт, испытывая к Симону всё большую брезгливость.

— Кинжал был спрятан у меня под власяницей, вот здесь, — Симон указал на место у левой подмышки. — Но когда я пришел в себя, кинжала не было, и я не знаю, как он пропал. А кинжал был точно такой же, как вот этот, что у вас на столе, — Симон кивнул в сторону стола. — Когда меня вели к вам на допрос, я узнал одного солдата, конвоировавшего Иисуса в ту ночь.

Не меняя выражения лица, с таким же непроницаемым видом Квинт кивнул. Казалось, ничто не удивляет его, будто бы все, что сказал сейчас Симон, ему было заранее известно.

— Хорошо. Стража! — крикнул Квинт, и в проеме между колонн показался стражник.

— Возьми этого иудея и пойди с ним во двор. Он тебе укажет на одного солдата. Приведешь сюда обоих. И не спускай с него глаз!

Охранник повел Симона во двор. Мимо шел какой-то воин, выгуливающий на цепи двух больших псов.

— Р-р-р!!! — псы ринулись на Симона, но солдат успел оттянуть их назад.  

— Ну, где же тот, кого ты ищешь?! Или ты ослеп?! — кричал конвоир. Ему очень не хотелось ходить по плацу под палящим солнцем с этим иудеем, да еще и защищать его от собак. 

— Сейчас, сейчас... Вон он!

Вскоре перед Квинтом стояли оба — Симон и опознанный им солдат. От солдата исходил такой сильный перегар, что Квинт, сидевший от него в нескольких шагах, скривился:

— Ты помнишь, солдат, как недавно, на их Пасху, вы из Синедриона вели во дворец некоего иудея? Да, того самого, которого потом распяли на Голгофе по решению прокуратора. Посмотри-ка внимательно: не узнаешь ли ты этого человека? Не встретился ли он вам тогда, по дороге во дворец?

Солдат смерил Симона хмурым взглядом:

— Кажется, он. Похож. Валялся возле здания суда. С ним тогда случилась падучая, и мы получили удовольствие, глядя, как он выгибается всем телом, будто гимнаст в цирке. Что, нужно было его убить? — спросил он несколько виноватым тоном.

— Нет-нет. Зачем же убивать? Мы не для того сюда пришли и не для того охраняем этот несчастный народ, — ответил Квинт, и легкая улыбка коснулась его неподвижных губ. — Больше ты ничего не помнишь? Никаких других людей не видел тогда вместе с ним? Ничего подозрительного?

— Нет, больше ничего не припоминаю.    

— Что ж, солдат, ступай. И не пей так много вина. Имей это в виду, иначе я прикажу начальнику гарнизона, чтобы он отправил тебя в ночной караул охранять Мусорные ворота. Пошел вон! — Квинт решительно выпрямился в кресле.

Дело, казавшееся ему пустяковым, приобретало серьезный оборот. Перед ним стоял, быть может, и не назорей, не религиозный фанатик, который ищет мученической смерти во имя какого-то Мессии, но явный преступник, замышлявший убийство римлянина! Неужели чутье его подвело? За столь короткий срок он, Квинт, казалось, до того уяснил всю подноготную иудеев, что может легко распознать, кто из них опасен, а кто нет. Опасны, впрочем, все.

Вот этот, к