Державю. Россия в очерках и кинорецензиях - Денис Горелов

Ознакомительный фрагмент

а русское самодержавие меньше всего подходило под максиму «Всякая власть от Бога». Герцен десятилетиями отменно тонко и умно говорил грамотному русскому, что такое хорошо и что есть плохо — и от него порядком доставалось не только и не столько самовластью и реакции, сколько брату-радикалу; последним еще и много чувствительней — ибо жандармерия и «полицействующие попы» сами как на ладони, а навешать плюх байроническим сектантам революции мало кто решится. При всем республиканизме А. И. активно не одобрял встречных драконовских мер новых выборных администраций и уже в общеевропейской волне революций 1848 г. со своими четырьмя языками занял место духовного арбитра восставшей Европы. Тем же моральным авторитетом «писем издалека» обладал позже Горький, а еще позже Солженицын — только они его размотали, а Герцен нет. Символично для русской мысли, что все трое по полжизни провели на чужбине в изгнании и пользовались там куда большим респектом, чем дома; да и не бедствовали. Агонизирующему самодержавию следовало всяко приближать их, а не гнать; но ни одно самодержавие понятия не имеет, что оно агонизирующее — в противном случае никому б не помешало хотя б в неделю раз слушать слово светского пастыря. С этой периодичностью и выходил герценский «Колокол» (весьма характерное название) и горьковские «Несвоевременные мысли». С их весом они вполне могли стать мостом меж оппозицией и двором — кабы последний хоть минуту был готов на мировую (Солженицын тут не годится: темпераментом он был классический раскольник с амбицией, вот и кончил ископаемой пародией на самое себя).

Герценские же пассажи и сегодня читаются, как вчера написанные; второй из Александров их, прямо скажем, почитывал.

«У нас умственное развитие служит чистилищем и порукой. Исключения редки. Образование у нас до последнего времени составляло предел, который много гнусного и порочного не переходило».

«Власть губернатора вообще растет в прямом отношении расстояния от Петербурга, но она растет в геометрической прогрессии в губерниях, где нет дворянства, как в Перми, Вятке и Сибири».

«Поп у нас превращается более и более в духовного квартального, как и следует ожидать от византийского смирения нашей церкви и от императорского первосвятительства».

«Не любит романский мир свободы, он любит только домогаться ее. Силы на освобождение он иногда находит, на свободу — никогда».

Этому бы автору да конституцию писать по высочайшему повелению — но цари у нас, как известно, предпочитают компромиссу Ипатьевский подвал. И, введенные во искушение ордой лизоблюдов, страшно удивлены бывают, что их никто не любит; они-то думали, один Герцен.

Все «убежденные белогвардейцы», каких без меры развелось в последнее время, с упоением расписывая физические и духовные скверны Бакунина, Нечаева, пуще всех Ленина, перед Герценом пасуют и кипятятся с досады. Ибо их теорию, что революция есть прибежище морально уродливых и патологически развращенных фигур, на корню разбивает во всех отношениях здоровый, разумный и человечный Александр Иванович — богач, труженик, мыслитель и, за неимением лучшего, совершеннейший революционер. Умея найти в Белинском чахотку, в Дзержинском убитую сестру, в Троцком Бронштейна, а в Коллонтай нимфоманию — в Герцене пятен по-прежнему ищут.

Потому и стараются о нем поменьше болтать, чтоб не портил картину.

А мы будем.

1895. Трон/Террор

Слово о полку Александрове

«Сибирский цирюльник»: Михалков переписал историю с минора на карамболь. Давно пора

На самом деле их двое.

Михалков Первый ставит ловкое, ладное, воздушное кино о страшных годах России, дрожащей чашечке на фарфоровом блюдечке, зверях-господах и господах-пузанчиках, о том, отчего произошла революция и отчего она не могла не произойти. В его фильмах нет попов, большевиков — кайзеровских агентов, в его фильмах вообще нет плохих людей, кроме второстепенного начальника контрразведки. Насмерть бьются меж собой исключительно господа хорошие, Шиловы да Брыловы, Котовы да Митюни, Штольцы да Обломовы. Михалков Первый — без преувеличения — мощный режиссер и великий гражданин.

Второй Михалков с экранов и страниц речет, как хороши были цари, какая вишенка Россия (та самая «страна рабов, страна господ»), как благородно православное духовенство и какие дряни большевики. Он жалуется, что не для критиков снимает кино, а для народа, а критики, шельмы, все равно как-то протыриваются, забесплатно смотрят и обзываются как хотят. Михалковым Вторым не без основания попугивают нервную разночинную интеллигенцию.

Как часто бывает с людьми творческими, в работе Михалков значительно тоньше, умнее и свободнее Михалкова в миру.

И львиная доля критических пинков обаятельнейшему фильму «Сибирский цирюльник» была как раз и связана с тем, что Второй Михалков захотел стать Первым. Убить в себе режиссера и на законных основаниях учить нацию правильному отношению к Богу, России и кинокритикам.

Пока этого не случилось — не лепо ли ны бяшет, братие, завести песнь о новой достославной картине по меркам, ею заданным, а не по замышлению Божию?

Никита Михалков поставил точку в очередном томе энциклопедии русской жизни. На двух языках, с золотым обрезом, сафьяновой закладкой и списком опечаток. Получилось — хорошо.

Недруги картины абсолютно правы. Вне всякого сомнения, «Сибирский цирюльник» создает благоговейно-сусальный образ пореформенной Руси с усами, колоколами и царскими лампасами. Вот только герой при этом за ни за что получает семь лет каторги и пять «по рогам», полфильма цвет офицерства изъясняется на чужом языке, а вожделеемое славянофилами слияние дворянских и землепашеских кровей происходит не по доброму согласию, а по злому року, когда мамина горничная Дуняша декабристкой мчит вослед барчуку в Семисекельдюйск. А наказанные за пустяк душки-юнкера часами стоят аистом на одной ноге и делают умное лицо, хоть и будущие офицеры. Широка Россия, другой бы сузил.

Не поспоришь и с тем, что фильм снят на потребу американскому зрителю с его академией бокс-офисных наук. Американский зритель не ходит в кино, если в нем нет англоговорящих звезд, миннесотских пейзажей и потачек его дубовым туристическим представлениям о стране-производителе. У Михалкова и звезда горит (Джулия Ормонд в роли пленившей кадета американки Джейн), и корпус морской пехоты бегает кроссы в миннесотских пейзажах по форме 05 года, и флаг со звездочками-полосочками плещется во весь