Песня имен - Норман Лебрехт

— Расскажи, как ты познакомился с фрумерами, — снова спрашиваю я, дожидаясь, пока нам в комнате для отдыха сервируют чай (ярусы сандвичей с сыром и ветчиной, печенье в жестяных банках, липкие пирожные).

— Только с одним, — повторяет он. — С мистером Каценбергом и парой его соседей.

— Продолжай, — подбадриваю его, наливая черный чай из щербатого китайского заварника.

— По утрам перед школой я развожу газеты.

— Надо же, — встреваю я. — В твоем возрасте я тоже развозил газеты, это было во время войны.

Питер даже ухом не ведет. Раз уж приходится запродавать свою историю, то без моего участия он как-нибудь обойдется.

— Я занялся этим пару лет назад, чтобы накопить на горный велик, который мне ужасно хотелось. Мама сказала, ей это не по карману, но я увидел объявление на газетном киоске, и внезапно денег у меня стала куча.

Кое-что в Англии, отмечаю про себя, с годами не меняется. Готов поспорить, он в конце каждого рейда лопает по батончику «киткат». С шоколадным рулетом парень разделывается по высшему разряду.

— Мой маршрут, — частит он, — проходит по верховьям реки Олдбридж, в том числе по Гладстон-сквер, а там живет много черношляпников. Четыре улицы: Каннинг, Палмерстон, Дизраэли и Чемберлен — почти полностью фрумные. Газет там не читают; не знаю даже, говорят ли они по-английски. Кроме одного. На Каннинг-стрит есть дом, номер тридцать два, туда каждый день приходит «Телеграф», а по пятницам еще «Джуиш кроникл». Такая морока тащиться через всю улицу ради одного клиента, но мистер Амин, чей киоск, говорит, что заказ есть заказ и что хорошими деньгами не бросаются. Да и пусть; у меня на велике десять скоростей, и на то, чтобы просвистеть по улице, забросить газеты и выскочить на Солсбери-авеню, уходит максимум минута. Мой личный рекорд — пятьдесят три секунды. Кто там живет, я понятия не имею. Ни разу никого не видел, даже на Рождество не решился позвонить в дверь, они ж ведь Рождество не отмечают. Мама говорит, они убили Господа нашего, но, по мне, это уж… перебор. В общем, как-то утром в пятницу заталкиваю «Телеграф» и «Джуиш кроникл» в ящик дома тридцать два, а дверь вдруг распахивается, и газеты застревают в щели. Я тяну на себя, он — на себя, и мы оба как захохочем. Он огромный, у него большущая седая борода, шелковая шапочка на макушке, глубоко посаженные глаза и — я сразу это заметил — удивительные пальцы. Таких ни у кого не видел — длинные, тонкие. Он смеется, а я стою и думаю: «Вот кому на скрипке играть легче легкого».

Такие пальцы точно не забудешь! Узкие, гибкие, белоснежные, с аккуратными ногтями, плавно сужающимися к кончикам. Не пальцы, а щупы, как у растений, нервные, чуткие, молниеносные. Невидимые в движении, ангельски прекрасные в покое. Его пальцы.

Пульс у меня зашкаливает, и артерии начинают возмущаться против добавочной нагрузки.

— Продолжай, — выдавливаю я.

Питер жадно заглатывает четверть сандвича разом. Теперь, когда мамы поблизости нет, он ест, как пещерный человек, запасая силы.

— Наверное, видок у меня был перепуганный, — продолжает он, — потому как мужчина тот попятился и говорит: «Виноват». Въезжаете, о чем я? Не «извини», не «прости», не «ну ты, поосторожней». «Виноват», говорит он, в смысле — если я вас чем-то расстроил, постараюсь все исправить. От слов этих, «виноват», я аж задохнулся. Мама взяла с меня клятву, чтоб я с фрумерами не разговаривал и в дома их не входил. Типа, они воруют христианских детей и убивают, кровь у них точат на свою Пасху, представляете? Она в какой-то книжке вычитала. Так что я, значит, начеку и торчу на пороге. Только этот мужчина такой, что мне с ним нисколечко не страшно. Не знаю, как это и описать, мистер Симмондс. Он так уважительно со мной обходится — как святой из Евангелия.

— Виноват, — снова говорит он. — Я тебя напугал?

Я отвечаю:

— Немного — или что-то в этом роде.

— Я всю неделю тебя подкарауливаю, — говорит он, — но совершенно не планировал устраивать перетягивание каната из «Дейли телеграф».

У него такой славный, зычный смех, так и тянет рассмеяться в ответ.

— Можно тебя кое о чем попросить? — спрашивает.

— Валяйте, — говорю я.

— Когда завтра утром привезешь газету, сможешь заглянуть ко мне на минуту и включить газовый камин?

— А сами вы что ж?

— По субботам не могу, — отвечает. — У нас шабат, свет зажигать нельзя. Так сказано в Библии, в книге Исход, могу показать. Но зимой по утрам так холодно, дети приходят в стылую гостиную. Ты окажешь нам великую услугу, зажигая по субботам огонь, а я тебе буду за это платить.

— Сколько? — интересуюсь.

— Пятьдесят пенсов, — предлагает.

«Шикарно, — думаю, — тогда я к Пасхе за велик расплачусь».

Питер отхлебывает чай и — долговязый — шурует под столом длинными ногами; проходящий мимо официант о них спотыкается. Питер не утруждает себя извинениями. Он не из тех, кто будет говорить: «Виноват». Он эгоист: что касается его — замечает, что задевает других — нет. Кажется, прямо сейчас он снова предаст свою мать.

На следующее утро звоню в дверь, а он выбегает в шерстяном халате, взволнованный такой.

— Пожалуйста, не звоните в звонок, — шепчет, — только стучите. Звонок нарушает наш день отдохновения. Он испускает электрический импульс, который, пусть всего и на минуту, но выводит Божий мир из состояния безмятежности.

«Ничего себе, — думаю. — И для всего-то у него готова причина, да с доказательством, которое он может вычитать в одной из тех толстых книг».

— В Божьем мире существует порядок, — сказал он мне однажды, — а наша задача его ценить. Как в нотах, которые мы играем, есть заданный порядок, так и в небесной канцелярии заранее запланированы все наши действия, вплоть до мелочей. Вот почешу я сейчас нос — и это будет потому, что так судил для меня Господь пять тысяч семьсот сорок девять лет тому назад, в момент Сотворения. Я всего лишь инструмент, на котором Господь играет по воле Его.

— А нас на биологии учили, что мир возник много миллионов лет назад, — говорю.

— По нашим расчетам, это не так, — не сдается он.

Ну так вот, идем мы в то первое субботнее утро с мистером Каценбергом в гостиную, а она каморка каморкой, потому как всю стену занимает громадный книжный шкаф, а всю середину — массивный обеденный стол. Наклоняюсь зажечь камин, а в углу — пианино. И тут до меня доходит: «Он музыкант!». А потом глядь — на крышке пианино отпадный