Искры Божьего света. Из европейских впечатлений - Николай Иванович Надеждин

прямого эстетического наслаждения. Вот собрались они, эти представители и представительницы века, эти львы и львицы высшего, образованного общества, с воспоминаниями о вчерашнем бале, с надеждой на сегодняшний концерт или спектакль… Минута внимания… и волшебное могущество искусства начинает действовать… Нет сил противиться. В тусклых, полусонных глазах загорается живое, яркое пламя. Сердце расширяется, объемлется благоговейным волнением, проникается сладостным трепетом. Священный образ невольно внедряется в потрясенную душу, наполняет ее собой, овладевает ею безусловно и безгранично… Новые чистейшие помыслы возникают, новые возвышеннейшие чувства воздымают грудь; и – уста невольно шепчут тайную, святую, благоуханную молитву…

Вот истинная цель, вот истинное значение и торжество искусства!

* * *

Я продолжал бы долго и долго носиться мыслью в неизмеримых пространствах, открывающихся душе в минуты невольного увлечения… Но раздались голоса: «Venezia! Ecco Venezia! Venezia bella!»[228].

Я выскочил из каюты… Тучи разорвались… Блеснули лучи солнца… Передо мной плавала развенчанная царица Адриатики…

* * *

…Наконец я насладился вполне очарованиями волшебного города, который, по выражению поэта, «строили феи». Я изъездил вдоль и поперек его широкие каналы, исходил взад и вперед узенькие коридоры, заменяющие в нем улицы. Вся Венеция есть великолепная, дивная картина: это живое воплощение древнего мифического образа богини, рождающейся из серебряной пены моря. Но сколько и художественных «живописных картин» высокого, самобытного достоинства, сохраняется еще в ее запустевших палацах и храмах, которые в свою очередь сами собой представляют столько же чудных «картин зодчества!».

Было время, когда Венеция имела свою блистательную школу живописи, известную в истории искусства под именем «школы Венецианской». Она произвела столько образцовых созданий, которых большая часть осталась на их родине. Здесь каждая церковь есть музеум, каждый палаццо имеет свою галерею. Но главнейшее богатство художественных сокровищ всё еще сосредоточено в громадном, фантастическом здании «Дожеского дворца», этой великолепной мумии, которая пережила свое державное бытие, но сохраняет еще следы невозвратно минувшего блеска. Там самые стены дышат жизнью, разлитою могучим гением Тинторетто в колоссальных фресках. В дорогих, раззолоченных рамах красуются дивные полотна, одушевленные кистью Павла Веронеза[229] и Тициана. Какие имена! Какие создания!

Тициан, «Ассунта» («Вознесение Девы Марии»), 1618–1620 гг. (Базилика Санта Мария Глориоза дей Фрари)

Но, признаюсь, перебирая неисчислимое богатство разнообразнейших воспоминаний, уносимых мною из Венеции, я не нахожу между ними ни одного, которого впечатления были бы могущественнее, вдохновительнее, святее, как запечатлевшийся навсегда в душе моей образ бессмертной страницы Тициана, изображающей «Вознесение Божией Матери».

Картины русской живописи,

изданные под редакциею Н.В. Кукольника.

СПб., 1846. С. 171–192.

Сила воли. Воспоминание путешественника

Главы из повести

1. Борромейские острова

– Или вы еще не встали? – раздался у дверей моих знакомый голос, сопровождаемый легким стуком.

Я отвечал приглашением войти и удостовериться, что, напротив, я оканчиваю уже завтрак.

Это был мой приятель, с которым я жил душа в душу, оттого, что провел с ним неразлучно целые два дня, с той минуты, как сел возле него в дилижансе, следующем из Мартиньи к Домо-д’Оссола[230]. В путешествии два дня много значат: при быстром приливе и отливе впечатлений, беспрестанно сменяющихся, вы невольно привязываетесь ко всему, что в отношении к вам соблюдает сколько-нибудь постоянства: ко всему, будет ли то нумер дилижанса, или нумер гостиницы, плутовская рожица служанки, являющейся несколько дней сряду убирать по утрам вашу комнату, или неопределенная фигура дорожного соседа, который несколько ночей, без церемонии, высыпается на ваших плечах.

Впрочем, на этот раз приязнь моя к двухдневному товарищу основывалась не на одной привычке – в продолжение сорока часов видеть и толкать друг друга. С первого взгляда мне понравилась его открытая, приветливая физиономия. При первом прыжке дилижанса, который привел нас в самое близкое соприкосновение, мы заговорили, разумеется, начав извиняться друг перед другом в том, в чем ни тот ни другой не были виноваты. Речь продолжалась потом о дороге, о погоде и, наконец, развернулась длинным, неистощимым клубком.

Наши остальные товарищи, в числе четырех, все мужчины, были как-то неговорливы: они или важно курили сигары, или еще важнее дремали. На первой станции мы уже знали: я, что сосед мой едет в Локарно, городок Тичинского кантона Швейцарии; он, что и мне надобно ехать в ту же сторону, до местечка Магадино, куда я отправил чемодан свой из Люцерна, сам пустившись пешеходствовать по Альпам. На второй, мы условились продолжать вместе наш путь из Домо-д’Оссола.

Под вечер первого дня, во время перемены лошадей, я и он бегали смотреть знаменитый Туртманский водопад, с версту от местечка того ж имени; это навлекло нам строгое замечание со стороны кондуктора, который, прождав нас несколько минут свыше положенного на перемену лошадей срока, объявил, что впредь не будет иметь подобного снисхождения и оставит на произвол судьбы всякого нарушителя порядка, дерзающего отлучаться самовольно от дилижанса и не являться вовремя. При переезде через Симплон, испросив разрешение сурового капитана нашего сухопутного корабля, мы взобрались оба на империал, и оттуда вместе отдали прощальный взгляд грозному величию Альп, и вместе приветствовали первую золотую полосу благодатного неба Италии. Приятель мой был старше меня, но не меньше моего любил природу и восхищался ее красотами.

Так доехали мы до Домо-д’Оссола; оттуда взяли наемную шарабанку до Бавено, и остановились здесь ночевать в трактире, под вывескою «Братьев Адами», на самом берегу великолепного Лаго Маджоре. Мы были уже почти друзьями и сделались ими совершенно, когда за ужином опорожнили бутылку Сальери, в честь благополучного прибытия в очаровательный эдем Италии. Тут приятель мой взял с меня слово заехать к нему в Локарно (он оказался жителем этого городка) и провести, по крайней мере, хоть ночь под кровлею его дома, в кругу его семейства. Впрочем, наши сведения друг о друге и тут не распространились дальше того, что я русский, путешествую для удовольствия путешествовать, и попал в Швейцарию из Франции, а он, возвращаясь домой из Берна, вздумал дать кружок по Альпам и прокатиться по прелестному Женевскому озеру. Я продолжал называть его «синьоро Лекки»: это была настоящая его фамилия. Но он с первого разу нашел себя в невозможности выговорить мое, хотя впрочем нетрудное, прозвание, и потому величал меня просто по имени «синьоро Николо» или в порывах сердечного увлечения, еще проще «саго russo».

Этот день мы намеревались посвятить обозрению окрестностей Бавено, в ожидании парохода, который ежедневно проходит Лаго Маджоре из конца в конец, забирая по берегам пассажиров. Бавено, небольшое