Собрание сочинений. Том 7. 2010-2012 - Юрий Михайлович Поляков

Зульфия и Гулрухсор. Улыбаясь, будто синхронные пловчихи, и согласовывая движения, они поставили на стол две большие тарелки, накрытые мельхиоровыми колпаками. Когда девушки одновременно подняли колпаки, замурлыкала Сольвейг. Это была, легка на помине, Обоярова.

– Ну где, где же вы, мой спаситель? Я просто в отчаянии.

– А вы где? – холодея, уточнил писодей.

– Конечно же, в «Ипокренине!»

– Но вы говорили…

– Ах, разве можно верить женщине! Я забыла здесь одну очень важную бумажку. Примчалась, пошла к вам, стучалась-стучалась, а вас нет и нет. Ах, как жаль! Я чуть не расплакалась. Где же вы, обманщик?

– Я… тут… на переговорах…

– Ах, вот почему у вас такой голос! Ну, не смею мешать!

– Я могу приехать. Быстро. Через час! – вскричал автор «Кандалов страсти» и заметил, как Валюшкина отвела в сторону обиженный взгляд.

– О мой рыцарь, я не могу ждать! Мне просто хотелось вас увидеть, всего на минуту! Я уезжаю. Завтра решающий бой с Лапузиным. Вы получили мою эсэмэску?

– Да…

– Вы согласны стать маленьким-маленьким, чтобы я могла носить вас в косметичке?

– Но почему же только там?

– Ах, вот вы какой! Изощренный! До встречи, мой спаситель!

– До свиданья… – ответил он, чувствуя, как Внутренний Страдалец заламывает руки от отчаяния.

– Третья. Жена? – сосредоточенно порывшись вилкой в рукколе, спросила Нинка, снова переходя на телеграфный стиль.

– Нет, конечно! Это мой соавтор Жарынин. Страшный тиран! Я случайно взял с собой ключ от его номера… – На редкость правдоподобно соврал Кокотов и даже показал для наглядности свои собственные ключи.

– Ты можешь. Уехать. Я не обижусь.

– Уже нашли дубликат и открыли дверь.

– У тебя. Сейчас. Правда. Никого?

– Никого, – ответил Андрей Львович, придав голосу звенящую искренность.

– Не врешь?

– Слушай, Нин, а ты где живешь?

– Где всегда.

– Хочешь, по пути заедем ко мне! Сама увидишь. Я один как перст.

– Ладно. На минуту.

– На две минуты!

– На две? – заколебалась бывшая староста. – Ладно – на две…

– Не пожалеешь! – пообещал автор дилогии «Отдаться и умереть», перепиливая ножом «мраморную» вырезку.

Позже, когда Нинка обсуждала с Зульфией десерт, он незаметно, под столом, выдавил из блистера таблетку камасутрина и сунул пилюлю в рот, запив глотком вина, которое, судя по всему, привезли в Россию в танкере и разлили в бутылки с фантазийными этикетками где-нибудь в Икше за бетонным забором заброшенного завода.

Глава 92

Весенник зимний

В такси Кокотов поцеловал Валюшкину в шею. Она вздрогнула, глубоко вздохнула и отпрянула. Писодей временно отступил и, чувствуя грудью все еще несгибаемый бумажник, с грустью вспомнил поданный азиатками счет. Это же сколько надо зарабатывать, чтобы ходить в такие рестораны? Особенно обидела цена икшинского «Шато Гренель», но возмущаться вслух он не решился, зная, что сквалыжностью можно остудить даже самую горячую женскую готовность. Андрей Львович снова приник к бывшей старосте. Та не отстранилась, сидела прямо, напряженно, и по ее телу волнами пробегала дрожь. Ободренный, он обнял одноклассницу и сунул нос в глубокий вырез ее офисного костюма, но она с такой силой сжала его ищущие руки, словно пыталась удержаться, повиснув над пропастью.

Так они и ехали, отстраняясь на освещенных перекрестках и вновь приникая друг к другу, едва машина ныряла в темень. Несколько раз Кокотов ловил в зеркальце заднего вида поощрительный взгляд таксиста, кажется, армянина. Но едва зарулили во двор, к подъезду, Нинка отодвинулась, поправила волосы и хрипло спросила:

– Ты. Здесь. Живешь?

– А что? – насторожился Андрей Львович.

– Нет. Ничего. Вы пока не уезжайте! – приказала она водителю, и тот послушно кивнул, глянув на писодея с мужским соболезнованием.

Они вылезли из машины и отошли подальше. Со стороны Ярославского шоссе доносился мягкий тяжелый гул, а между домами просверкивали фары мчавшихся автомобилей. Пряная горечь палых листьев, смешиваясь с выхлопным маревом и вечерней прохладой, дурманила и кружила голову. Нинка пошатнулась и потерла, приходя в себя, виски.

За кустами давным-давно отцветшей сирени виднелась детская площадка с маленьким домиком, сломанными качелями, песочницей и низкими ребячьими скамейками. Обычно после наступления темноты там начиналась взрослая жизнь: выпивали, закусывали, обнимались, ссорились, ненадолго уединялись в домике. Но сегодня, как нарочно, на площадке никого не было.

– Пойдем. Сядем! – предложила Валюшкина, оглянувшись на таксиста.

Армянин вышел из машины и курил, наблюдая, чем же все это закончится, а может, просто опасаясь, что парочка смоется, не заплатив.

– Ты разве не зайдешь ко мне? – удивился Кокотов и, последовав за ней, перешагнул через заборчик.

– А ты. Как. Думаешь?

– Я думал, зайдешь, – буркнул писодей, садясь рядом на охладевшую лавочку.

Нинка ответила ему известной женской гримаской, что означает примерно следующее: «Конечно, ты мне нравишься! Но, милый мой, есть же правила ухаживания, обольщения и деликатного заволакивания дамы в постель! Давай-ка, дружочек, их соблюдать!» Безмолвно, особым надломом бровей, она добавила к этому еще и от себя: «А ты после тридцатилетнего отсутствия мог бы и не спешить!»

Однако автор «Кентавра желаний», охваченный внутренним кипением камасутрина, в ответ молча обнял одноклассницу, накренил и впился в нее вакуумным поцелуем. Сначала неуступчивостью губ, сопротивлением локтей и смыканием колен она пыталась выразить свое недоумение, несогласие, даже негодование, но потом вдруг обмякла, всхлипнула и потрясла писодея такой «лабзурей», что у него заломило передние зубы. И обнадеженный домогалец, почти так же, как тогда, в школьном саду, скользнул рукой под ее жакет…

– Та-а-ак! – Бывшая староста оттолкнула нахала и цыганским движением плеч вернула на место грудь, почти добытую нахалом из бюстгальтера.

Некоторое время она молчала, дожидаясь, пока утихнет дыхание. Андрей Львович хотел в знак извинения погладить ее колено, но Нинка отбросила просящую руку и наконец произнесла:

– Гад. Ты. Кокотов.

– Почему?

– Потому что. Мне. Надо. К дочери.

– Ну, если тебе надо… – Он вложил в эти слова летейский холод окончательного решения вопроса.

– Говорю же. Гад! Я уеду, а ты позвонишь через тридцать лет. – От возмущения Нинка забыла свой телеграфный стиль. – Знаешь, сволочь, сколько мне тогда будет?

– Столько же, сколько и мне…

– Вот именно! Я тебе не весенник зимний! Ты меня хоть вспоминал?

– Постоянно.

– Врешь! – безошибочно определила Валюшкина и скомандовала: – Сиди. Я. Позвоню. Дочери.

Она достала из сумочки перламутровый мобильник и отошла в сторону, так, чтобы не было слышно. Писодей, чувствуя себя вулканом, готовым к извержению, несколько раз глубоко вздохнул, чтобы охолонуться, посмотрел на небо и обомлел: молодая луна, которая позавчера в «Ипокренине» сияла ему и Наталье Павловне, была разрезана пополам, словно Ума Турман рассекла ее острым самурайским мечом. Впрочем, странность тут же разъяснилась: над детской площадкой тянулся толстый воздушный кабель, он-то и