Ген Рафаила - Катя Качур

оказались только у двоих. Высокого парня с ежиком на голове и (о, счастье!) у Бархатовой.

– Где вы живете? – спросил он студентку.

– На Большой Калужской [20], рядом с институтом, – ответила она. – А вы?

Все засмеялись. Аня явно игнорировала важность гэбиста и даже с ним заигрывала.

– Кремлевская набережная, дом один.

– Ого! Шутите? Может, позовете в гости? – Аня флиртовала.

– Позову. Если испечете мне пироги.

– Я не умею. У нас для этого есть домработница, – Бархатова опустила опахала ресниц.

– Да-да, она у нас дочка академика, – ввернул тот, что с ежиком.

– Ну значит, придется вас научить. – Икар прошелся своим взглядом-рентгеном с головы до ног девушки, отметил бриджи с манжетами, интимно обнимавшими ее икры, и остался крайне доволен.

Дальше он включил внутренний секундомер. И хотя речь шла о двух месяцах студенческой практики, в каждом мгновении жизни Икара уже присутствовала роскошная необъезженная кобылица.

Баилов ревновал ее ко всем прыщавым однокурсникам, включая «ежистого», волновался, не обожгла ли она свои ножки о пламя ночного костра, не отбила ли пальчики острым кайлом, долбя горные породы, не ужалена ли слепнем, не покусана мошкарой.

По своим каналам он узнал, что папа Ани – академик-филолог Николай Петрович Бархатов, по совместительству писатель, а мама Натали Автандиловна – пианистка из Гнесинки. Есть еще бабка по матери Мгела Мгеридзе – каких-то княжеских грузинских кровей и два человека прислуги – кухарка и уборщица. Кроме московской квартиры, у богемной семьи – дача в Переделкино.

Все это Икара абсолютно устраивало. Он хоть и жил напротив Боровицких ворот Кремля – но за душой не имел ничего. По этому адресу в одной из каморок коммунальной квартиры была прописана родственница его приятеля по школе милиции. Мировая, гостеприимная тетка, любящая окружать себя молодежью. В 10-метровой комнатке студенты дневали и ночевали на всех возможных поверхностях – от стульев до обувных полок.

Хозяйка носила звучную еврейскую фамилию Айзенберг. Никто не знал ее имени, поэтому ласково обращались «Азя». Когда все выпивали, она выдавала фирменный афоризм: «Мой адрес: Москва, Кремль, Айзенберг». После этого традиционно звучали остальные метафоры, гиперболы, аллегории и просто анекдоты. За шутки и национальность тетку вполне могли и посадить, но милицейский мир уважал Азю и даже крышевал ее. Поскольку любого человека в любое время суток она готова была выслушать, приголубить и накормить бутербродом с маргарином. На большее Айзенберг не зарабатывала, ибо служила обычной прачкой в гостинице «Москва». Икара она не особо выделяла из толпы, но когда уезжала с племянником на лето-осень отдыхать в Коктебель, ключи от комнатушки с легендарным адресом вручила именно ему.

На дворе стоял 1952 год. Первую неделю Баилов терпел привычный для этих стен колхоз, а затем как-то незаметно разогнал всех друзей, подруг, знакомых, родственников, к чертям собачьим. И остался один на один с шикарным видом на Кремль. Теперь он мечтал только об одном: чтобы Аня вернулась в Москву раньше, чем мадам Айзенберг.

Икар надраил комнату до блеска, в одиночку поклеил новые обои, повесил чистые шторы, покрасил полы.

– Шо-то вы так стараетесь, молодой человек? – спросила его на общей кухне соседка Клава. – Так ждете свою Айзенберг? Она для вас прямо медом намазана!

Клава завидовала Азе. Необъятных размеров баба с дынной грудью сорта «торпеда» была одинока, несмотря на свою продовольственную привлекательность. Клава работала уборщицей в кулинарии и после закрытия воровала мясо. Когда она варила борщ, божественный запах валил с ног полуголодных студентов. Но они все равно липли к Азиным тощим титькам и нищим бутербродам.

– Теперь понимаешь силу искусства, Клава? – поднимала над головой сухой палец Айзенберг, когда они стояли у одной плиты. – Не хлебом единым живет молодежь. Я для них духовный идол, Афродита, Мельпомена, Талия!

– Где у тебе талия? Доска доской, пожмакать нечего, – бурчала Клава.

– Да меня писали художники, воспевали поэты! – парировала Азя.

Множественное число здесь было ни к чему. Изобразил ее один-единственный портретист, затесавшийся среди юных милиционеров. Правда, небесталанно. Картина в серо-голубых тонах иконой висела в комнате на самом видном месте. Азя была на ней в профиль, худа и величественна, как Ахматова у Натана Альтмана.

Клава презрительно махала на это рукой. Пока соседка жарилась на морях, толстуха пыталась охмурить странного рябого, узкоглазого мента, но безуспешно. Он был трудолюбив, аккуратен, молчалив и холоден. Холод причем шел от него сырой, загробный.

Клава плюнула и отступилась. Правда, вскоре пожалела. В конце лета Икар привел в Азину комнату породистую черноволосую девушку. А рядом с ней сиял и искрился так, будто проглотил люстру из Дворца съездов. Клаве он даже показался красавцем. Атлет, желтая рубашка, звенящие прорези глаз, яркие зубы, улыбка с неотразимой асимметрией.

Аня тоже «клюнула» на Икара и панораму из окна. Баилов был исключительным джентльменом. Дотрагивался только до ее руки, рассказывал легенды о подземном лазе под Боровицкими воротами, через который можно выбраться из Кремля, если что.

– Если что? – нарочито испуганно хлопала Аня ресницами.

– Если диверсия, – объяснял Баилов.

Она бесстрашно оставалась ночевать в комнате Айзенберг, но Икар всегда при этом спал на полу. Аня провоцировала, щекотала босой стопой, спущенной с кровати, его смуглую шею. Он целовал пяточку и прятал нежную ножку снова под одеяло.

Однажды, нагулявшись по городу, вернулись за полночь. В коридоре пахло свежестираным бельем и вареным мясом. Икар сглотнул слюну. Он сильно похудел, пока ухаживал за Бархатовой – шиковал, чтобы накормить возлюбленную в лучших ресторанах, голодал.

– Пойдем, совершим преступление, – предложил он шепотом.

– Ура! Наконец преступление! – Жизнь для Ани была сплошным сюрпризом.

Они на цыпочках подошли к плите, где в огромной кастрюле с черными сколами эмали булькал Клавин бульон. Икар взял с крючка вафельное полотенце и снял крышку. В свете уличного фонаря шмат мяса напоминал ополовиненный кирпич. Орудуя двумя ножами, Баилов отрезал кусок и впился в него зубами, обжигая язык и нёбо. Аня прыснула в кулак и потребовала с ней поделиться. Второй отсеченный кусочек, охлажденный на вилке, отправился в ее милый ротик. Девичьему восторгу не было предела. Говядина оказалась недоваренной, и она выплюнула ее в мусорное ведро. В то время как Икар жевал сырые волокна отчаянно, рыча и закатив глаза от наслаждения.

Через полчаса они, спрятавшись за дверью своей комнаты, наблюдали в щелочку, как Клава солила бульон, гасила огонь и причитала:

– Надо же, как уваривается мясо. Просто безобразие…

Для Бархатовой жизнь рядом с Икаром была приключением. Она рассказывала об этом друзьям, родителям, домработницам и хохотала, не в силах остановиться.

Бабушка Мгела первой поняла, что у внучки серьезный ухажер, и предложила познакомить его с семьей. Так он появился на пороге их дома. В белой сорочке, постиранной и наглаженной, полосатом галстуке, широких серых брюках, с букетом хризантем.

Расцеловав женщинам руки, Икар скинул пиджак. Рубашка красиво облегала крепкий торс. На