Банда из Лейпцига. История одного сопротивления - Иоганнес Хервиг

Тянулись минуты. Часы. Иногда доносились какие-то голоса и бряканье ключей, но большую часть времени царила гнетущая суровая тишина. Ничего не происходило. Я пересчитывал кирпичи, которые выглядывали из-под осыпавшейся штукатурки. Я думал о Кетэ, вспоминал ее лицо, ее волосы, руки. Я думал о родителях. Я попытался нацарапать что-нибудь ногтем на стене, чтобы увековечить свое имя подходящей надписью, но потом оставил это занятие. Отупляющая скука постепенно подавляла страх, который я испытывал.

Темнело. В моем животе зияла пустота. Если тут и полагался обед, то, похоже, не для меня. Я представил себе, как это будет ужасно, если мне придется умереть тут, в этом месте, от голода и сгнить на грязной койке.

«Слово надежды – если», – прочитал я снова и невольно рассмеялся.

И тут я услышал шаги. Загремел засов.

– Ужин!

Я отдал утреннюю миску и получил взамен другую. Кусок зачерствевшего хлеба, кусок вонючей колбасы и сморщенный колобок, прикидывающийся яблоком, елозили по белой эмали. Это было почти неземное наслаждение.

Ночь показалась еще более тягучей, чем день. В какой-то момент лампочка под потолком погасла, и я остался наедине с собой и синей темнотой. Мои мысли унеслись куда-то в прошлое, в мое далекое детство. Мама стоит в кухне, возле стола, на лице тревога, она что-то говорит о «дикой инфляции»[78]. Летние платья под ивой в парке. Отец, играющий в шахматы. Картинки по одной всплывали у меня перед глазами и гасли. Я не заметил, как заснул, но и во сне меня не оставляли знакомые образы, переплетавшиеся с ночными видениями.

И на второе утро в камере я первым делом почувствовал боль в руке. Уголок простыни припечатался к загноившейся ране, я с трудом отодрал его, чуть не криком крича. Снова мне пришлось колотить в дверь, требуя воды, на сей раз – для мытья. Надзиратель сначала покачал головой в знак отказа, но потом кивнул, когда я сунул ему под нос разъехавшуюся грязную трещину на руке. Мне выдали тазик, в котором с бульканьем плескалась вода, и губку, которой я пользоваться не стал. Она была серой и источала неописуемо мерзкий запах.

В конце второго дня я уже не сомневался, что скоро сойду с ума. Прошедшие двое суток казались мне целым веком. Я не представлял себе, как люди могут провести в тюрьме много недель, месяцев, лет и не потерять разум. Я даже почувствовал какое-то облегчение, примешавшееся к страху, когда меня на третье утро вызвали опять на допрос.

Вместо дыма от сигареты перед комиссаром теперь расползался дым от горячего кофе в чашке. Стол был весь завален какими-то папками, бумагами, пачками черных листов, на которых были наклеены маленькие фотографии.

– Прошу, – сказал комиссар и показал рукой на стул, с которого он меня сбросил на пол три дня назад. – Как рука? – Его взгляд прошелся по моей фигуре, изучая ее, как учитель рисования изучает рисунок ученика. Я ничего не ответил. – Ты знаешь этих? – спросил он и протянул один из черных листов с фотографиями.

Два молодых человека, приблизительно моего возраста, сидели в траве. Один играл на гитаре, другой слушал, зажав в зубах колосок. Они мне были незнакомы.

– Никогда не видел, – сказал я и почувствовал, как напряжение немного спало. Слышать свой собственный голос было приятно.

Комиссар положил лист обратно в пачку, подровнял ее почти с нежностью и отправил фотографии в ящик. Потом он положил руки на стол и сомкнул указательные пальцы с большими в треугольник.

– Ладно, хорошо, – сказал он. – А вот Генрих Умрат… – Он как будто на секунду задумался. – Я, пожалуй, так сформулирую: нас интересует, насколько у вас близкие отношения.

Ловушка? Если да, то что за этим стоит? Я решил держаться выбранной линии – говорить вежливо, но неопределенно.

– Ну я знаю, что он живет рядом с нами. Здороваемся на улице или во дворе. Бывает, перекинемся словом-другим. – Я потер скулу. – Но сказать, что у нас какие-то там особо близкие отношения, – нет, нельзя.

Комиссар молча смотрел на меня. Через какое-то время мне стало от этого неприятно.

– А что с ним такое? – спросил я, отчасти потому, что меня это действительно интересовало, отчасти потому, что мне хотелось прервать молчание. Взгляд комиссара оставался загадочным.

Он сделал глоток из чашки.

– Нам так и так все известно, – сказал он. – Ты это прекрасно знаешь.

– Я даже не знаю, почему я здесь, – ответил я.

Уголок комиссарского рта слегка дрогнул, что должно было означать, вероятно, улыбку.

– Ну конечно.

Некоторое время он продолжал смотреть на меня. Потом снял трубку телефона и вызвал надзирателя, который препроводил меня назад в камеру. Я отсутствовал около пятнадцати минут. По крайней мере, обошлось без избиения.

И снова ожидание. В голове щелкнуло: сегодня воскресенье? Чувство времени совершенно утратилось. Чего бы я только не дал за горячий обед! Простейшие потребности приобрели уже вселенскую значимость. Главным событием дня для меня стал тот момент, когда маленький надзиратель поручил мне подмести пол в камере и в коридоре, а под конец дал докурить свой хабарик – три саднящие горло затяжки, три глотка свободы.

31

На другое утро меня отпустили. Я подумал сначала, что надзиратель решил надо мной подшутить. Сегодня дежурил другой – мрачный тип с тяжелым подбородком и широкими плечами.

– Давай-давай. Койку заправил, и на выход! Некогда мне тут с тобой возиться!

Я сделал как было велено – все равно ничего другого не оставалось. Но по-настоящему я не мог поверить в то, что мне разрешили идти. Еще во дворе я все думал, что вот сейчас меня окликнут и скажут – дескать, произошло недоразумение и возвращайся-ка ты назад. Но широкоплечий открыл решетчатые ворота и выпустил меня.

– До скорого, еще увидимся, – сказал он и показал себе на глаза, растопырив два пальца рогаткой.

– Надеюсь, нет, – ответил я, стоя уже за воротами.

«Истина», – поприветствовала меня надпись на куполе здания суда. Мимо катили машины.

Я направился в южную сторону. Сначала шаги мои были неуверенными, потом я пошел все быстрее и быстрее. Меня все еще преследовал страх, что я стал жертвой какого-то коварного плана. Мне чудилось, что за каждым окном Вехтербурга скрывается надзиратель, следящий за мной. Я обернулся. Но никого не увидел. Одни только каменные стены.

В воздухе чувствовалось что-то летнее. Прохожие оглядывали меня. Вид у меня был, конечно, не слишком вдохновляющий. Но в остальном все было как обычно: дома, трамваи, магазины. Только вот я воспринимал все острее. Запах сирени и моторного масла. Дребезжание жалюзи. Колокольчик мороженщика,