Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

Но иногда вдруг, на какие-то миги, беззаконная звезда, жгущая меня так сладко и так горько, зажигалась особенным светом; что-то еще новое произошло внутри данной мне невыносимой новизны; я вышел в светящийся коридор (у нас был один такой — свет там горел всю ночь), сел к торшеру и стал писать. Думаю, за много лет писания я выработал поневоле свой так называемый стиль. Но это была другая словесность: оно транслировалось прямо из души, будто не я пишу, а кто-то мной пишет.

Возможно, временами это было простой графоманией, временами графоманией безумной, а временами… что — временами? Не знаю…

Я прервал себя и обращаюсь к новому соседу по новому отделению:

— Я же говорил вам, что хотелось бы уточнить некоторые вещи с вашей христианской точки зрения. Вот с нее — как-нибудь мой опыт объясняется?

— В общем, да. Можно, например, сказать, что вы бываете связаны… простите, я примитивизирую, но хотя бы в первом приближении, так сказать: вы бываете связаны на три четверти с Богом, а на четвертую вас мучит…

— Дьявол? Да? Прямо так и говорите.

— А я прямо и говорю. Да, демонические силы. Можно так рассудить? Почему нет. И у Достоевского брат Карамазов прямо этими словами и говорит. А поле битвы, говорит он пресловутое, сердца людей. Я далек от того, чтобы считать очередного нашего всего непререкаемым арбитром хоть в чем-то, и тем более даже не его, а его героя; это, знаете, как Чехову приписывают слова о том, что-де «в человеке все должно быть прекрасно…», тогда как эти слова принадлежат вовсе даже не ему, а слабовольному и несколько циничному алкоголику Астрову, похожему на меня, да еще к тому же измученному жизнью и дурацкой страстью к чужой жене, и по всему тому я приписываю ему тут некоторую ухмылку, за которой для меня лично виден отчасти его автор… Но нельзя отказать Достоевскому в том, что местами он в интересующем нас предмете понимал существенный толк. Потому что, как того же его героя, его Бог всегда «мучил». А мучения наши не то чтобы, по его же, всегда облагораживают, но они никогда не бывают просто так, мусором нашей жизни. Не убранным вовремя мусором. Да… Но возможно, и четвертую четверть вас мучит-таки Он Сам, ибо Он, как учат и отцы пустынники, и жены непорочны, «кого любит, того и испытует».

Такой-пытки-такой-бессонницей-нет-хуже-в-мире. Пройди же Своим лучом мимо меня, дай мне сна.

Но Он, обходя меня дозором, никогда не обходил меня и невыносимо-счастливо-несчастным Своим посещением.

Я представлял себе кота, как он засыпает, собрав все лучи света внутрь себя, центростремительно; я же был, напротив, центробежен, и напрасны были все попытки собрать светящие иглы вовнутрь, когда они властно расходились по всему окоему — и это с закрытыми, но, получается, зрячими глазами…

Впрочем, не будем преувеличивать — скорее всего, это были просто фантомы психики. Признаю также: я заслужил это, употребляя жизнь ей же во вред, то есть жил, злоупотребляя жизнью — десятки лет. Но за это же теперь меня и загружали по полной программе! Я был под такой балдой, что свалит слона, — а все не спал, не спал, не спал. Не спал! Все же мои попытки выпросить у них не днем, так на ночь что-то сверх программы кончались одним: не положено. Ни один немецкий медбрат не может не выполнить предписания немецкого врача; и это так и должно быть — а вдруг я окочурюсь или затею бузу такую, что перебужу всех? Я не имел права нанести себе вреда, они не имели права нанести вред мне, а последнее решал врач. Они разрешали мне по ночам включать свет в коридоре, и читать, и писать; и это уже было много с их стороны.

Я сходил с ума у них на глазах, и они это видели, но исполняли приказ; я дошел до того, что однажды на коленях просил у сестрички еще таблетку или сделать снотворный укол (что практиковалось только в соседнем стационе интенсивной терапии, не дай Бог туда попасть); по-моему, задним числом, это было душераздирающее зрелище; но она спокойно смотрела на меня во все свои козьи глаза-шурупы, серьезно предлагая слону дробинку — стакан чая из пакетика с валерьянкой!..

Надо было дожить до предрассветной зимней мглы, когда я, сдавшись себе же, все-таки отключался; а в 6-45 следовало неуклонное «подъем!». После чего входила помощница санитара и с возгласом: «Фрише люфт!» — «Больше свежего воздуха!» — распахивала окно в любую погоду настежь.

И я вставал — не мог же я не проснуться от звенящей в ушах побудки, от инъекции огромного количества свежего воздуха, а проснувшись, непременно разгуливался до полной невозможности снова забыться, — я вставал вместе с выспавшимися, пусть душевнобольными, но выспавшимися людьми! — вставал и получал свою пригоршню утренних таблеток, а затем завтрак, а затем еще много чего, и пытался хоть на полчаса вздремнуть когда и где угодно — но и под новою горстью колес не мог мирно почить. Ни утром, ни днем, ни перед восходом вечерней звезды, ни после ее захода.

Говоря начистоту, я притырил в запас то немногое, что оставалось у меня от довольно неплохого снотворного — зопиклона. Во всяком случае, или, как говорят теперь, по-любому, — по-любому лучшего по соотношению скорости засыпания и мягкости вставания пока не придумали.

Ну и вот-с — я добавлял его понемногу к тому, что выдавали перед сном, — все почти без толку.

Но постойте, с колесами или без, но все равно же меня не понять — без сообщества, в котором я жил и не мог быть свободным от которого.

Чтобы еще интимнее ввести вас в курс дела — сначала еще история. Итак:

Геронтологическая патопсихология

Я прошел четыре или пять «стадионов» — сначала поместили в «геронтологическую неврологию», но со следующего месяца к геронтам (надо же было — только-только, осененный черными кудрями, думал: геронт — это, должно быть, подвид кентавра, а вот дожил — и кудри поседели, и седина поредела, плешь проплешину проела — ну геронт геронтом, а все — не кентавр кентавром), — так вот, со следующего месяца к геронтам отнесли только лиц, достигших 65, а мне еще целых …ть лет жизни до этого.

И я вам скажу, у геронтов очень неплохие условия