Завтра были письма - Елена Николаевна Ронина

есть друг у друга, и о том, как это важно. Это самое важное. Кто-то сказал, что семья – это труд. Каждодневный и тяжелый. И семья – это обязательно любовь.

Они никогда не переставали любить друг друга, просто так вышло, что они немного разошлись. Каждый из них посмотрел в свою сторону и засмотрелся. Нужно было просто повернуть голову, поймать взгляд другого и проследить за этим взглядом. И потрудиться, вспомнить об интересах своей половинки. А если человека любишь, то и трудиться не нужно. Все происходит само собой. Люди, живущие вместе, учатся друг у друга, постоянно предлагая что-то новое. Мы ведь и у детей учимся!

* * *

«Рассуждение № 1 на тему: могу ли я в костюме, который мы покупали вместе, и в галстуке, который ты мне подарила, став таким нарядным и, возможно, привлекательным, разговаривать с красивыми женщинами?

А если женщина мне понравилась, а от тебя все равно нет писем, это обстоятельство является смягчающим вину или отягчающим?

И позволяет ли твой широкий взгляд на вещи просто не обращать внимания на указанные прегрешения мои? Или это вообще не прегрешения?

Рассуждения по теме № 1 не привели меня к каким-либо определенным заключениям, и я эти рассуждения отложил до других, более подходящих времен. Или просто выбросить из головы? Я так и сделаю…

Рассуждение № 2 на тему: всегда ли я пишу в письмах правду?

Примеры? Вот один, наиболее разительный.

В одном, а может быть, и не в одном, а в нескольких письмах я писал тебе, моя дорогая, что я так хорошо к тебе отношусь, так беззаветно люблю, что даже ревную. Так ли это? Едва ли. Действительно, когда я узнал, что учитель физкультуры пытался за тобой приударить на Дне учителя, я готов был его зарезать. Не из ревности, конечно. Просто так. Ревность я в себе, судя по письмам, отменил окончательно. Просто из любви к процессу резания. Ах, какое удовольствие доставил бы мне его предсмертный крик! Ведь я бы предоставил ему возможность умереть с твоим именем на устах. А как я был бы рад, если бы ты не застала этого физкультурника в живых! Его погубило вожделение к той, которая самой судьбой предназначена была для встречи со мной. И я просто уверен, что на всех, кто позарится на твое благосклонное внимание, на всех падет проклятие рока, и их постигнет та же участь!

Нет, я не ревнив, но обзаведусь длинным-предлинным ножом. Так просто, на всякий случай. Будут такие случаи?

Итак, размышление № 2 закончилось вопросом к тебе – вечным гамлетовским вопросом. «Быть или не быть…» нам вместе, вот в чем вопрос.

Быть или не БЫТ…

Сегодня нет мусорной машины. Не приехала! И мне с мусорным ведром – заметь, полным! – пришлось понуро возвращаться домой. Вот тебе прекрасный пример того, как великие слова могут быть использованы в самых обыденных ситуациях.

А я сегодня был на работе в том костюме и в том галстуке… А перед уходом долго вертелся перед зеркалом и хотел, чтобы ты меня увидела…»

Слава никак не могла понять человека, который с таким упоением писал эти строки. Боже, какой кошмар. Ревность, нож, мусор. О чем это он? И Павел посредине в новом костюме. Видимо, они этот костюм купили вместе с Ритой тогда, в Кисловодске. Он несчастен и любуется собой в зеркале. И на работе все женщины им тоже любуются. Не любуется одна Рита. Стыд ей и позор. Да как она только может?! Вот тебе и сущность человека. И при этом, как оказалось, Павел был примерным семьянином, все соседи завидовали.

Слава повертела в руках желтоватый лист плотной бумаги. Как же все похоже. Ей казалось, что в этих письмах по полочкам разложена вся ее, Славина, история, которая началась восемь лет назад в Висбадене. Она тогда тоже чувствовала себя не в своей тарелке и никак не могла понять, почему этот идеальный и замечательный человек ей непонятен, почему общение с ним – вечное преодоление, бесконечная игра.

Письмо, которое она когда-то получила от Майера, то, единственное, было совершенно другим. Там не было эмоций: очень холодное, расчетливое, где все по пунктам, и все имело сроки, стоимость, давность и так далее. Да, не стоит сравнивать. Время другое, и Майер – немец. Купилась тогда Слава, купилась. Но ей все же казалось, что она нашла свое счастье. И она сама себе доказывала, что просто жила неправильно, а сейчас ее перевоспитают, и все будет прекрасно.

Глава

39

Восемь лет назад

Рождественские праздники прошли ровно. Слава и Норберт много гуляли, ходили по магазинам. Майер не скупился и постоянно что-то покупал Славе. И каждый раз она поражалась двум вещам: ее удивляло, как такая вещь в принципе может кому-то нравиться, и потом, почему это столько стоит. Она бы, допустим, этот трикотажный пуловер в жизни бы ни купила.

Слава сама прекрасно вязала, и на спицах, и крючком, делала практически эксклюзивные вещи. А это что такое? Грубая вязка, цвет совершенно невыигрышный, тускло-фиолетовый. Да и потом, он Славе коротковат и делает ее руки толстыми. И просто ей не идет. Она в принципе не очень дружила с фиолетовыми и сиреневыми тонами, ее зеленые глаза терялись и притухали, казались серыми. Но почему-то она, сама себе удивляясь, тем не менее эти дары принимала, еще и ахала:

– Это мне? Но это же так дорого?! Может быть, не стоит? Ты меня балуешь!

– Хорошие вещи не могут стоить дешево!

И Слава начинала сомневаться. Она чего-то не понимает, не видит себя со стороны? Ну не хочет же он, чтобы его женщина выглядела смешной? Это все ее неправильный вкус. Она привыкнет.

Лучше обстояло дело с культурными мероприятиями. Майер обожал Хельмута Ньютона, а в Мюнхене как раз проходила выставка гениального фотографа. Они ходили по залам, рассматривали огромные черно-белые фотографии, а Норберт комментировал:

– Ты только прочитай: «Чьи-то фотографии – это искусство. Но только не мои. Если они когда-либо будут выставляться в галерее или музее, я не возражаю. Но я делаю их не для этого. Я – наемный пистолет!» Скажи, что это не гениально? Это сказал великий мастер.

– Пистолет? Загадочное выражение.

– Понимаешь, Лисенок, это опять к вопросу, как найти себя. Прожить свою жизнь. Вот ты чью жизнь живешь? Согласись, ты живешь неправильно. Лучше все бросить и начать с нуля. Вот Ньютон. Родился в Берлине в двадцатых годах. Ему пришлось несладко, учился плохо,