Луна над рекой Сицзян - Хань Шаогун

будто забываю, что тётушки давно нет рядом со мной, не до конца осознавая, что для меня значит её отсутствие. Уже прошли бесконечные два года, жизнь течёт своим чередом, и мне незачем надрывать горло. Я уже начал сомневаться, а не испортился ли мой слух давным-давно, ведь теперь любой звук, просачиваясь через мою, подобную пласту горной породы, барабанную перепонку, становится тщедушным и как будто съёживается. Неужели и тётушка так же оглохла? Говорили, что уши её отца тоже были никуда не годными, а среди пяти братьев дедушки было двое глухих… Вот уж действительно людям в этом роду пришлось покричать.

Не слышат и поэтому кричат? Или кричат и только поэтому не слышат?

Два года минуло, а в этом мире всё ещё остаётся сохранившаяся от неё пара покрытых пылью и въевшейся грязью бамбуковых палочек, — связанные верёвкой, они болтаются за дверью и иногда, следуя за движением двери, лениво постукивают. Это голос тётушки, который никогда не исчезнет. Помню, как в тот день я привычно проорал ей: «Ты что, порезала руку?» Вбежав в кухню, увидел её сгорбленную спину, выступающую подобно горному пику, мягкие мочки ушей, иссушенные седые волосы и золотые монетки нарезанного имбиря под кухонным ножом. Ничего не стряслось.

Ну, то есть я не обнаружил на полу отрубленного пальца. Хотя мне только что показалось, что она — вш-шух! — отрезала себе палец, пока я в соседней комнате читал книгу по философии.

Она вздрогнула:

— Вода скоро закипит.

— Да я пришёл посмотреть твою руку…

— Ага, как раз грею воду для мытья рук.

Глухие умеют угадывать, о чём идёт речь. Быстро и не теряя спокойствия она интерпретировала звучание моего голоса, навскидку подхватила разговор, изо всех сил стараясь убедить окружающих, что этот мир устроен очень логично и упорядоченно. Мне не хотелось её поправлять, я уже свыкся с этим и, сделав вид, что всё в порядке, вернулся к себе в комнату.

Тот звук из кухни робко продолжился. Это уже не был чистый «вш-шух, вш-шух, вш-шух»; если внимательно прислушаться, к нему примешивались «хрусть, хрусть, хрусть» и «кц-ц, кц-ц, кц-ц». Это явно не было звуком нарезания имбиря, скорее звуками, которые производит лезвие ножа, отсекающее кусочек за кусочком от пальца: разрезались хрящи, сдиралась кожа, а затем нож намертво застревал в суставе. Точно, это могло быть только звуком отрезаемого пальца. Почему же она не кричит от боли? Неожиданно кухня взорвалась щедрым «хр-р-рясь, хр-р-рясь», так что задребезжали окна. Я с уверенностью определил, что она только что успешно отрезала кисть и приготовилась со всего маху отрубить себе руку по плечо. Вот сейчас, кажется, она отсекает себе руку кухонным ножом? А теперь, расправившись с рукой, принялась вскрывать собственное бедро? Взрезав бедро, стала яростно тыкать ножом себе в поясницу и голову? Разлетаются обломки костей, хлещет кровь, и эта горячая густая кровяная каша наверняка стекает по ножке стола на пол, украдкой просачивается в коридор и, столкнувшись с пластиковым ведром, делает поворот и направляется в сторону двери моей комнаты.

Я в отчаянии вновь бросаюсь к ней и обнаруживаю, что всё по-прежнему в порядке. Она всего лишь, согнувшись в дугу, самозабвенно рубит старый кусок сушёного бамбука, полная решимости настрогать в кастрюлю даже его чешуйчатую кожицу.

Возможно, со мной что-то не так.

Заметив меня краем глаза, она часто моргает: «Кипяток? Я только что в термос налила, там много горячей воды».

Я даже рта не открывал и тем более не спрашивал о кипятке. Но для неё, возможно, моё длительное молчание не было правдоподобным. Она думала, что я что-то да сказал, и постоянно придумывала за меня. Интересно, воображала ли она когда-нибудь, как я между делом устраиваю кровавую бойню самому себе?

Я как-то купил ей слуховой аппарат. Тогда их можно было достать с большим трудом, да и цена была просто заоблачной. Держа её за руку, я трясся в куче автобусов, пробирался улицами, полными людей, чтобы найти этот хитрый приборчик. На улице её охватывало напряжение, и её худая рука постоянно выскальзывала из моей. А если в автобусе не оказывалось свободного сиденья, то её швыряло туда-сюда среди пассажиров; стоило автобусу тронуться, как она испуганно приседала на корточки, выкрикивая моё детское имя, чем ставила меня в крайне неловкое положение. Она отчаянно раскидывала руки, пытаясь нащупать сиденье, пол, стену — хоть какую-то опору, чтобы ухватиться. Иногда беспорядочно хваталась за тщательно отглаженные брюки, оказавшиеся рядом, что, естественно, вызывало ругань и презрение их владельца. Переходя через дорогу, как бы я ни тянул её за собой, она бросала взгляд в обе стороны и, впадая в совершенно неуместную суматоху, начинала сама тащить меня то вперёд, то назад с такой силой, что я чуть не падал под колёса ближайшей машины. Иногда, стоило мне на секунду отвлечься, как она принимала стартовую позу бегуна и с юношеской быстротой и прытью кидалась напролом к возникшей из ниоткуда машине, словно хотела вступить с автомобилем в схватку не на жизнь, а на смерть, — подобные самоуверенность и упрямство, свойственные глухим, часто пугали водителей до полусмерти. Раньше я с грустью думал, что однажды она действительно может закончить свою жизнь под колёсами автомобиля. Бедная тётушка.

Аппарат мы купили, но она всё равно частенько хмурила брови и жаловалась: «Маото, да напрасно это. Старая я уже, сколько мне ещё жить осталось? Зачем впустую тратить эти деньги? Без толку». Я расстраивался: как же без толку, я ведь проверял, всё работает. Потом шёл смотреть аппарат. И впрямь он был либо вовсе не включён, либо громкость звука была выкручена на самый минимум. «Ведь если громко включить, то батарейка быстро сядет». Она с большой неохотой вновь выслушивала мой инструктаж, но, стоило мне отойти, она ловко возвращала звук на минимальную мощность. Чтобы в следующий раз снова пожаловаться: «Маото, без толку это, говорю же я, без толку. Старая я уже стала, зачем понапрасну тратить столько денег? Сдай это обратно, на пару батареек можно купить несколько кусков тофу».

Тофу в её глазах воплощал красоту этого мира: все представители нашей семьи, выкормленные тофу, вырастали большими и сильными людьми.

Итак, слуховой аппарат больше не использовался, а был сложен в специально сшитый ею полотняный мешочек и запрятан в дальний угол сушильного шкафа, служившего ей гардеробом. На наушнике остался еле заметный ободок грязи, будто тепло от уха глухого человека.

А мы продолжали натужно кричать.

Не знаю, как она оглохла, она никогда об этом не рассказывала. Я спрашивал у отца,