Алиби - Андре Асиман

присваивать, а значит, здесь все как получится — он в любой момент может вывернуться из рук и отречься от нас.

Не лишай меня этого. А самое главное — не лишайся меня.

Камера хранения

Когда в конце летних выходных на горизонте вырисовывается силуэт Манхэттена, в машине воцаряется нечто среднее между синдромом замкнутого пространства и боевой усталостью, приправленное страхом вернуться раньше положенного и одуряющей навязчивой тревогой, что пропущенный поворот может отсрочить тот миг, когда мы ввалимся в душную неосвещенную квартиру и начнем разгружать сумки, набитые воспоминаниями, объедками и грязным бельем.

Брюзгливость на наших лицах возвещает о том, что длинный уикенд официально завершился.

Дом наш выглядит совершенно таким же, каким мы оставили его, решив в последнюю минуту сбежать из города: с моего стола таращится незаконченная работа, а подлатанные пререкания, тактично отложенные в сторону три дня назад, готовы вспыхнуть снова. Даже пища, которую привезли обратно с одной целью — отправить прямиком в мусор, выглядит смущенной и озадаченной. Все устали, обгорели, пересохли: одна искра, самая невинная колкость одного сына в адрес другого — и пожар охватит все семейство.

Мне сейчас сильнее всего хочется найти уединенный угол, чтобы собраться с мыслями перед тем, как жизнь двинется дальше с той точки, в которой я ее оставил. Но на это никогда не хватает времени, а следующий уикенд и тот, что за ним, уже расписаны. Мне нужен дополнительный день, однако единственная возможность лишь тускло мерцает в далеких далях октября.

Я уверен, что никто из наших друзей ничего такого не испытывает. Наши друзья из квартир 9А и 9Д, равно как и другие добродушные и жизнерадостные семейства, с которыми я сталкиваюсь, рассказывают про свои выходные с бодрым раскатом: кр-р-расота — он наваливается на вас точно слишком самоуверенное рукопожатие или приглушенное ворчание. Когда они задают мне тот же вопрос, я пытаюсь в свою очередь изобразить восторженную «кр-р-расоту», пусть и без их самоуверенности, как бы намекая на то, что просто приглушаю безграничный восторг от нашего отдыха. Я все откладываю эту мысль, пока мы ищем клещей перед тем, как искупать детей и посадить их смотреть любимую телепередачу, пока мы импровизируем ужин и наконец погружаемся обратно в книги, которые начали читать под вой туманного горна и потрескивание дров в камине.

Та же мысль возвращается, когда я открываю нашу дверь и босиком иду к мусоропроводу в конце коридора. Только тут до меня доходит, что с четверга я впервые остался наедине с самим собой. Пять дней, и все это время в лицо себе я успевал посмотреть, только когда брился.

Я растягиваю путь назад в надежде не встретить соседей. Ловлю себя на том, что едва ли не завидую обитателям квартир 9Ж и 9Е — у них выходные, насколько мне известно, всегда такие безмятежные и бессобытийные в сравнении с нашими, а музыка из 9И и вечеринки в 9К — ну нам такая кр-р-расота даже и не снилась. Неужели я единственный, кому хочется на несколько часов выскочить из собственной жизни?

Я знаю, что, возвращаясь от мусоропровода, я постою, гадая, как там в 9З, — квартиры 9З на самом деле не существует. Наслаждаясь каждым шагом этой бесценной прогулки, я чувствую себя так, будто стою в чистом поле, когда облако на миг скрывает луну и ты даешь всем мышцам твоего тела ослабнуть, умоляя облака остановиться, пусть луна скрывается подольше, — и в этот миг внезапно осознаешь, какое это блаженство — полное одиночество.

Воображаемо крадучись, орудуя воображаемым ключом, я как бы вхожу в воображаемую 9З. Там, разумеется, полный бардак, потому что правила устанавливаю я. Из студенческих времен внезапно вернулась дряхлая кушетка, рядом с ней грудой свалены русские романы, которые я собирался перечитать, — некоторые стоят, приоткрытые, в перевернутом строю — шатры на бивуаке потертого ковра, а комната набита вещами, которым наплевать на пыль, неопрятность, потрескиванье старой записи с Гольдберг-вариациями, поставленной на беспрерывное воспроизведение.

Это моя вселенная и больше ничья. И вот в этом ступоре я поднимаю занавеску, выглядываю на пустынную боковую улочку на Манхэттене и, в упор разглядывая луну, тянусь к единственному человеку, дружеством которого всегда пренебрегаю, хотя и принимаю его за данность: к самому себе.

С этим человеком я готов проводить по целому дню каждую неделю, воображаемый восьмой день, который начинается, когда я иду выносить мусор, и заканчивается по возвращении, — никто и не подозревает, что мой бодрый вид, насвистывание мелодии Баха и страстное желание поговорить с женой о русских классиках вызваны тем, что я, как и луна, ненадолго исчез. Целый день я провел в замкнутом кондиционированном бункере, где спал допоздна, прохлаждался, бродил, перечитывал «Обломова», заваривал кофе, жевал всевозможные лакомства с высоким содержанием холестерина, ни о ком не думал, ни по кому не скучал, воссоединился с бумагой, своей жизнью, работой, сутью, и вот теперь я готов вернуться с воображаемых выходных в мир, который, возможно, никогда не поймет, что если когда-то я отвечу «Кр-р-расота!» тем, кто спрашивает, как у меня прошли выходные, то лишь потому, что на несколько воображаемых секунд и только тогда, когда мне показалось, что понедельник вот-вот на меня бросится, я в результате сумел убежать от тех, кого люблю, испытывая за это несказанную благодарность.

И здания тоже погибли

День на Верхнем Вест-Сайде выдался ярче некуда, и, когда я бежал забирать из школы своих близнецов, вид на Риверсайд-драйв предрекал очередное ясное солнечное утро позднего лета — такие бывают лишь на Манхэттене.

А вот на Бродвее, где мы влились в человеческий поток, направлявшийся прочь от центра, атмосфера вдруг сделалась сюрреалистической. Бесконечная процессия тянулась по тротуарам в полном молчании, каждый целеустремленно изображал из себя зомби: я, мол, гуляю не потому, что день слишком хорош, чтобы сидеть взаперти, а потому, что именно гулять отправляются те, кто дошел до полного отупения. Вот и хожу тут. Мы с детьми шли тоже.

Я держал сыновей за руки, и мне вспомнился схожий момент на почти такой же прогулке с мамой: мы торопились домой, дело было во время Суэцкого кризиса 1956 года, и в Египте отключили электричество. Хотелось подумать, как она тогда справлялась, подумать о многослойной иронии, которая выплыла на свет сейчас, когда я вдруг вспомнил, что те же антизападные и антисемитские силы, которые в итоге разрушили нашу египетскую жизнь, сейчас вновь соприкоснутся с моим существованием, но на сей раз в обличии антиамериканизма и антисионизма.

Впрочем,