Собрание сочинений. Том 8. 2013–2015 - Юрий Михайлович Поляков

подергивалось и кривилось странной, перевернутой усмешкой: уголки губ были опущены, линия рта обиженно изогнута, и, тем не менее, человек улыбался.

– Вехов! – пояснил Илья.

– Тот самый книголюб?

– Тот самый. Обязательно будет наезжать на партию.

– Посмотрим. Не первый год на этой работе.

– Держись, брат!

С этим словами пропагандист по-мальчишески спрыгнул со сцены и уселся, счастливчик, рядом с Зоей в тесном первом ряду.

– Илья Сергеевич, вы-то куда? – удивилась Болотина. – Пожалуйте в президиум!

– Елизавета Михайловна, не отрывайте партию от народа! – весело ответил тот и остался на месте.

Скорятин поздоровался с соседями по президиуму.

– Федор Тимофеевич, – отрекомендовался ветеран, но руки не подал.

Подозрительно шевельнув бровями, дед окинул столичную штучку недобрым взглядом, словно особист ненадежного бойца. Зато кучерявый заморыш в джинсовом костюме буквально завибрировал от восторга:

– Пуртов. Евгений. Ответредактор газеты «Волжская заря». Мы вас та-ак любим! «Мир и мы» – это нечто!

– Спасибо, коллега.

Услышав слово «коллега» от московского светоча, местный журналист благодарно задохнулся и сморгнул слезу счастья. Елизавета Михайловна взяла потрескивающий микрофон и произнесла краткую вступительную речь, в которой, конечно же, мелькали главные слова: «перестройка», «гласность», «ускорение», «плюрализм». Еще недавно такие ясные, лучистые, они за три года помутнели, как залапанные никелированные поручни. С особой интонацией, глядя на Вехова, директриса укорила тех, кто под видом борьбы с отдельными недостатками на самом деле ведет подкоп под главные завоевания социализма.

– …А гласность превращает в горлопанство! – закончила она.

– А нам не нужна гласность для подголосков! – поставленным голосом ответил надменный книголюб и широко зевнул, показав отличные хищные зубы.

Гена, слушая вполуха, изучал аудиторию. В первом ряду, таинственно потупив глаза, сидела Зоя. Колобков, млея от близости, жарко шептал ей в ушко какой-то смешной вздор. Она, чуть отстраняясь, терпеливо улыбалась и качала головой. Скорятин почувствовал в сердце ревнивое недоумение: ему завтра возвращаться в Москву, а удивительная библиотекарша останется здесь, в Тихославле, с этим номенклатурным клоуном. Жаль! Он вздохнул и всмотрелся в зал. Здешний народ сильно отличался от столичного, люди одевались единообразнее, проще, беднее, но в лицах мелькала живая доверчивость, а не сытая московская ирония.

– Ну а теперь мы попросим выступить нашего гостя – специального корреспондента газеты «Мир и мы» товарища Скорятина! – объявила Елизавета Вторая. – Геннадий Павлович приехал из самой столичной гущи. Надеюсь, он объяснит нам, непонятливым, как будем жить дальше.

– …И что станет с родиной и с нами! – тряхнул головой Пуртов.

У него была забавная манера – он беззвучно шевелил губами, повторяя слова вслед за выступающим, при этом утвердительно кивал или в случае несогласия мотал головой, точно цирковая лошадь. Ветеран слушал, окаменев лицом, и только бровями реагировал на сказанное: если был «против», они сурово сдвигались к переносице, а если «за» – уползали на лоб. Выступление директрисы явно ему понравилось.

Скорятин встал, потрогал холодную пробку графина, прошел к трибуне, проверил, взявшись за края, ее устойчивость, и ему пришла в голову дикая мальчишеская фантазия: незаметно расстегнуть брюки и по окончании выйти из «кабинки» в одних трусах, купленных в «Тати» и усеянных крошечными Эйфелевыми башнями. Он загадочно улыбнулся Зое. Она посмотрела на него с ожидающим восторгом, как на фокусника, который вот-вот достанет из рукава не цветок, не гирлянду и даже не голубя, а нечто невиданное, к примеру, сказочную птицу, которая полетит над страной, махнет радужным крылом – и все переменится, зацветет, заблагоухает, жизнь станет честнее, умнее, богаче, благороднее. Впрочем, что-то подобное светилось в глазах почти у всех, пришедших на встречу с золотым столичным пером.

И он заговорил. Гена умел «держать зал». А сегодня благодаря Зое он обрел в сердце лихорадочный азарт, почуял летучую ясность мысли, в него словно вселился велеречивый бес вдохновения. Скорятин не говорил – чеканил слова из благородного металла:

– «Как нам жить?» – спросили вы, Елизавета Михайловна… – Оратор небрежно кивнул библиотечной владычице. – Это хорошо, что мы понимаем: дальше так жить нельзя. А как? Давайте думать вместе!

– Давайте! – поддержал веселый мужичок, сидевший на широком подоконнике, по-турецки поджав ноги, обутые в грязные кеды.

Болотина всадила в него памятливый взгляд.

– …Недавно мы с вами отметили Девятое мая, – спокойно продолжил посланник гласности. – Еще плакаты по городу висят. Праздник со слезами на глазах. Но если не только утирать слезы и класть цветы к Вечному огню, а хотя бы иногда задумываться, сразу встают вопросы, вопросы, вопросы… Например: почему мы платим за свои победы больше, чем другие народы за свои поражения? Почему в цивилизованных странах каждый человек самоценен, а у нас швыряются миллионами жизней? Отчего наш исторический путь вымощен трупами, как улицы вашего прекрасного города булыжниками? Петербург стоит на костях, гиганты пятилеток – на костях, колхозы – на костях… Вы не думали, почему наш государственный флаг весь красный?

– Не весь! – донеслось с подоконника. – Там еще есть серп и молот. «Хочешь жни, а хочешь куй, но все равно получишь х…»

– Прекратите немедленно! Выведу! – громко перебила пьяного Болотина и переглянулась с плечистыми дружинниками, стоявшими при дверях.

– Так почему же наш флаг красный? – повторил Скорятин.

Этот вопросик он перенял у Исидора, умника, златоуста перестройки, виртуозно умевшего запустить в аудиторию свежий ветерок инакомыслия, возбудить, завести, ошеломить, сбить с толку врага ускорения внезапной цифирью или разящим фактом.

– От крови! – ахнул кто-то, потрясенный небывалой догадкой.

– Именно! Да, мы победили Гитлера. Но какой ценой? Мы же завалили немцев трупами. Наши потери десять к одному!

– Нет, не десять. Мы потеряли двадцать миллионов с гаком. Вместе с мирным населением. А они – почти семь! – хрипло возразил ветеран, нахмурился и стал похож на обиженного филина. – И фашисты напали внезапно!

– Какие фашисты?

– Гитлеровские. Какие же еще… – растерялся дед.

– Ну, во‑первых, это еще надо разобраться, кто был большим фашистом, Сталин или Гитлер. Вы, наверное, забыли про позорный пакт Молотова – Риббентропа.

– Товарищ Сталин хотел оттянуть войну, чтобы подготовиться… – борясь с одышкой, стал объяснять старик.

– Если товарищ Сталин хотел подготовиться, значит, он знал о скором нападении. Тогда о какой внезапности мы говорим?

Зал одобрительно зароптал. Пуртов склонился над магнитофоном, проверяя, записал ли агрегат виртуозную плюху ретрограду. Ветеран гулко кашлянул. Болотина поджала губы.

– Во-вторых, обратите внимание, товарищи, как наш уважаемый Федор Тимофеевич миллионами душ разбрасывается. – Он слегка поклонился в сторону деда. – С гаком… С гаком или с ГУЛАГом? Эх вы, каждый человек – это вселенная, единственная и неповторимая. Никакие цели не стоят слезинки ребенка, а тем более рек крови!

Народ посмотрел на фронтовика, как на серийного убийцу. Тот побагровел и полез за таблетками. Гена, довольный первой полемической победой, наддал: