Десятые - Роман Валерьевич Сенчин

сказать, что не надо опаздывать на революцию. А вы с Отцом опоздали… Я был на Революции десятого числа, всё видел. Если бы вы приехали на полчаса раньше, встали на пути колонны, которая уходила на Болотную площадь, то был шанс всё изменить… А так – к шапочному разбору…

– Что изменить? Массы, надо признаться, были с Немцовым. Отец пытался их вернуть, кричал, чтоб не уходили, а над ним просто смеялись – и либералы, и националисты, и левые. Двести человек от силы вокруг Карла Маркса остались.

– Я видел, видел, стоял там же…

– А что не подошел?

– Не хотел палиться… В капюшоне был… Вот смотри, Трош, мы сколько лет бились за революцию… Произошла революция на Украине, и мы бросились ее душить. Нестыковка какая-то.

– А по-моему, стыковка. Это – не наша революция. Против нас революция. И всё логично…

Запикала машинка – белье постиралось. Ясир и Трофим вместе развесили его на веревках в ванной.

– Хороший отжим, – похвалил Ясир, – слегка только влажное.

– Угу… Слушай, давай спать, всё равно не договоримся. У тебя одна позиция, у меня – другая. Чего спорить?

– Ну так-то так, но сердце ноет.

– Спать надо, завтра рано вставать… Тем более я от партийной линии не отступаю. У Отца та же позиция, у большинства ребят – тоже. Больше ста наших – в ополчении, интербригадах.

– Пятнадцать человек погибли, – добавил Ясир. – В чужих краях.

– Слушай! – вскипел почти уже успокоившийся Трофим. – В каких чужих краях? – Заговорил громко, не опасаясь прослушек: – Вспомни четвертый параграф программы партии: «Пересмотр границ России, чтобы они соответствовали этническим границам расселения русских. Крым и Донбасс должны быть русскими…» Это девяносто третий год, Митя! И через двадцать лет этот тезис есть возможность реализовать…

– А в первых трех параграфах, как я помню, о самой России. О смене существующего режима, национализации…

– Есть и это, – перебил Трофим. – Но вот тебе наизусть третий параграф… Я хорошо помню программу… «Да – империя! Империя есть государственная форма, в которую отливаются цивилизации. Так как мы не просто народ, но народ – носитель русской цивилизации, то Российская империя – единственно возможная форма нашей государственности…»

– Трош, – поднял руку, словно защищаясь, Ясир.

– Стоп! Вот главное – «Империя, исходя из принципа: там, где живут русские, – суть российская земля». Отец, я, сотни наших соратников действуем в полном соответствии с этим принципом.

– Это всё правильно. Правильно. Только что мы несем на тот же Крым? Игорную зону! Класс…

– Вынужденная мера, временная, – пожал плечами Трофим. – Сейчас появилась возможность вернуть наши земли, наших людей. Малую часть. Но – реальная возможность. А социальные перемены будут позже. Они зреют, и теперь быстрее, чем когда-либо… Сейчас наши пути с режимом пересеклись, но это ведь не навсегда…

А Ясир, словно не слыша, бубнил свое:

– Если всерьез начнем Крым приводить в порядок, то за счет кого? – за счет тех, кто и так в дерьме из поколения в поколение… Здесь, дома, надо менять, а потом нести революционный заряд туда – в Новороссию, в Северный Казахстан, на Кавказ… А получается – здесь не вышло, и молодые сильные парни едут на Юго-Восток. И там пытаются, и гибнут…

– Да, Мить, гибнут.

– Но ради чего-о?! – вскричал Ясир, и в этот момент правая рука Трофима дернулась – захотелось ударить в этот рот, пришибить вскрик.

Сдержался. Разжал кулак, ответил холодно:

– Если ты так упорно не хочешь понимать цели, то никакие мои объяснения не помогут.

С минуту молча сидели за столом. Из динамиков плыл голос Михаила Борзыкина:

И тут, и там – везде перекопаем

И станем в ряд!

Наш славный ум надежен, как комбайн,

На первый взгляд.

Конвейер добр – он даст нам волю.

Молись ему…

Когда нам всем дадут большое поле,

Мы скажем: «Му!»

Трофим выключил проигрыватель. Стало тихо… Встать сейчас и пойти спать – будет похоже на поражение… Сидел, зная, что не скоро уснет после такого разговора. А завтра рано утром – в путь. Почти девятьсот километров до Луганска.

– Почему же не понимаю, – медленно заговорил Ясир. – Понимаю. Но я и другое понимаю… Слушай, у тебя есть песня Кинчева, где такое?.. – И он не напел, а продекламировал, как прозу: – «Рубцы не заживают так долго, еще одно сердце горит в полный рост. Звезда интернационального долга в солнечный день украсит погост».

– Нет, нету. Кинчева давно не держу.

– Жалко… Понимаю я, Трош, вот что… Точнее – вижу. Вот был Стрелков. Образец русского офицера, кажется, интеллигентный и в то же время решительный… Если и уйдет из Новороссии, то последним, отстреливаясь. А что получилось? Приказали, и он уехал. Теперь ходит по второстепенным телестудиям, редакциям. Оправдывается, во всем Суркова винит… Смешно и горько. Тем более что столько людей там потерял… весь свой отряд почти… Не знаю, как ему теперь живется вообще… Но он – пример и предупреждение. Так же и со всеми остальными поступить могут. Станут мешать ополченцы, интербригады – их за два часа уберут оттуда. Спрячут, что и не найти будет… А столько сил туда брошено, в Новороссию эту, столько положено жизней, которые бы в России пригодиться могли. Получается, что война там – отвлечение от внутренних наших проблем.

– А может, первый реальный шаг к переменам в самой России, – добавил Трофим. – Тебе такой вариант не приходил в голову?

– Да ну, брось. Так и про тех, кто в Афгане воевал, говорили, и про тех, кто в Чечне… А возвращались они в жизнь и растворялись в ней. Приспосабливались, кто как мог.

– Я верю, что эти не приспособятся. Больше мне нечего тебе сказать… Ладно, Дмитрий, – посмотрел Трофим на часы, было уже к полночи, – я устал. Ты посиди, если хочешь, а я спать пойду… – Хотел уже подняться, но пришел на ум сильный аргумент в споре: – Кстати, у нас тут речь про Джека Лондона была. А ведь он, ненавидевший капитализм, тогдашний правящий режим в родной своей Америке, когда в Мексике случилась революция и США решили эту революцию задавить, заодно и еще кусок себе отхватить от соседей, помчался на фронт, стал статьи писать, какие бравые и гуманные у американцев солдаты… Его тогда соратники не поняли, мягко говоря, но Лондон чувствовал свою правоту. И он уже не мальчиком был – сорокалетним почти мужиком. Два года ему жить оставалось… Бывают моменты, когда войну с режимом нужно останавливать ради большего… Так, я пошел.

– Снаряд, – тихо и