Снег Энцелада - Эдуард Николаевич Веркин

и красные резиновые сапоги. Мне везет на библиотекарей, подумал я. Наверное, потому что писатель. Я их притягиваю и сам к ним тянусь. Это рок, судьба. Если бы я был сервис-мастером швейных машинок, на меня бы охотились швеи-мотористки. Две тысячи семнадцатый, «Швейное дело», вспоминаю с теплотой, там была одна бригадирша, звали ее Ольга.

От Аглаи пахло сиренью. Настоящий запах, не духи. Девушка с утра собирает сирень, несет в библиотеку, потом варит кофе — от нее пахло еще и кофе. И пирожками. Чудесно.

— Что ему нужно?

— Если честно, не очень понял.

— С утра тут… бродил, — поморщилась Аглая. — Высматривал, номера записывал. Потом расспрашивал, кто приехал…

— Профдеформация, — сказал я. — Шерифом себя чувствует.

— Это уж точно…

Я предложил Аглае зеленое пластиковое кресло, Аглая отказалась.

— Вы извините, я ему рассказала, — вздохнула она. — Про вас.

— Это не тайна ведь. Федор бы и так узнал. К тому же я сам к нему собирался заглянуть.

— Да ну его…

Аглая смотрела на кепку.

Я насторожился. Но Аглая смотрела уже на журналы.

— Когда я приехала, он тоже расспрашивал — зачем да надолго ли. Бред, вам не кажется?

— Комплекс Бобчинского, — ответил я. — Или Добчинского. Или городничего. В каждом проезжем борзописце мерещится коварное инкогнито из Петербурга.

— Точно, — согласилась Аглая. — Хотел меня на временный учет поставить, представляете?

— Вполне. Ничего не поделаешь, угар муниципий.

— Что?

— Ерунда. Знаете, я собираю разные… выражения, слова. Идиомы.

— Все писатели так делают, — сказала Аглая. — Я сама в блокнот записывала. Кстати, а что ему от вас надо было?

— Наверное, тоже на учет хотел поставить.

Аглая улыбнулась.

— Вы же знакомы?

— Да, друг детства. Вместе мучили кошек.

Аглая нахмурилась.

— Фигурально, — поправился я.

— Фигурально мучили кошек.

— Ну, мы их не мучили, собственно… Федьке бабка постоянно велела топить всяких кошек, а я ему помогал.

— Вы топили кошек?! — не поверила Аглая.

— Нет, конечно. Мы их в Нельшу относили и там выпускали. В Нельше кошачья вольница была…

— Да, я помню! У меня самой был кот из Нельши! Там они все мордастые!

В Лухе коты глазасты, в Нельше коты мордасты, в Буе коты-онанисты, в Риге коты… Что-то заклинило на этих котах паскудных, поэст Уланов дурно на меня воздействует, надо гнать прочь этого кретина.

— А он спрашивал, зачем вы приехали?

— Разумеется, — ответил я. — И я ответил, что приехал писать книгу.

— Зачем вы ему сказали?

Аглая спросила это с трогательным волнением.

— Видите ли, Аглая, правда и ложь в наши дни слились до степени тождественности. Так что нет никакого смысла говорить неправду. Смело говорите правду — вам все равно никто не поверит.

Так косолапо умничают исключительно старые мудаки.

— Я работала в пресс-службе, — напомнила Аглая.

— Да! — я хлопнул себя по лбу. — Взялся учить профессионала… Извините, Аглая, писателям… присуща некоторая ограниченность…

Аглая смутилась. А я не знал, что сказать.

— Тут у вас целый ручей… Это ужасно…

— Это здорово, — возразил я. — В детстве я хотел жить в гигантском орехе. Чтобы вокруг лес, а под ногами ручей. Так что…

Я похлопал по стене.

— Мечты сбываются.

— А я хотела жить на Ки-Уэсте, — сказала вдруг Аглая. — Знаете, там в тридцатые годы железная дорога проходила по насыпи через океан, и поезда ехали почти по воде. В непогоду это выглядело необыкновенно!

— Это был любимый поезд Хемингуэя, — сказал я. — Он как раз жил на Ки-Уэсте и часто на нем ездил. Кстати, в Ки-Уэсте его дом-музей.

— Дом-музей? — удивилась Аглая.

— Да, — сказал я. — Он написал там «Старик и море», а потом застрелился. В том смысле, что написал на Ки-Уэсте, а застрелился в другом месте, чуть позже.

В Кейп-Коде коты-онанисты, в Ки-Уэсте коты…

— Виктор, я хотела у вас спросить… — Аглая слегка замялась. — Тут такое дело… Не знаю, насколько это уместно… Одним словом, моя мама приглашает вас на обед.

Коты Ки-Уэста нам ни разу не товарищи. Мама Аглаи неожиданней, чем визит Федора. Так же неожиданно, как посылка с бейсболкой.

— Вы не знакомы, — тут же сказала Аглая. — Но она тоже «Пчелиный хлеб» читала. А я ей рассказала, что вы приехали, так она очень обрадовалась. Хочет вас пригласить.

— Неудобно вроде как…

Честно говоря, никаких неудобств я не чувствовал, напротив, обед вполне отвечал выбранной стратегии — загорать на бережке, смотреть на течение, дожидаясь колокольчиков донок. Да и есть хотелось.

— Она уже стол накрыла, — вздохнула Аглая. — Я ей говорила, что неудобно, так она не слушает. Колбасы купила, рыбу синюю, багет. Соглашайтесь, все равно у нас обедать негде.

— А «Растебяка»?

Аглая посмотрела непонимающе.

Синяя рыба, желтый багет, синяя рыба стала серьезной каплей, я согласился, и мы отправились к «Логану». «Восьмерка» мокла рядом под дождем.

— Не люблю водить, — пояснил я. — Особенно когда работаю. Вождение отнимает мозговую энергию, во всяком случае у меня. В день, когда ты за рулем, лучше за книгу не браться.

Сели в «Логан».

— А я водить люблю, — Аглая запустила мотор. — У меня наоборот — мозг прочищается. Я так счастлива была, когда машину купила, не представляете…

Вела Аглая уверенно и аккуратно, ловко объезжая лужи и выбоины в асфальте.

— Мне тут Федор про Механошина рассказывал…

Я щелкнул по зеленой елочке под стеклом.

— Должен признаться, странные приключения.

— Да, Александр Федорович учудил, — сказала Аглая с некоторой печалью. — Хотя потом напридумывали с три короба, но все равно…

Остановились на перекрестке Любимова. Раньше, кажется, Аглая жила за линией.

— Федор говорил, что Александр Федорович участвовал в заплывах… так сказать… а-ля натюрель.

— А-ля натюрель? Голым, что ли?

Пропустили старый зеленый «Урал», впряженный в возок с сеном. Мотоцикл совершенно ламповым образом пыхтел синим дымом, как маленький паровоз, в детстве я хотел такой. И сейчас хочу, вдруг понял я.

— Не знаю… Бабушка немного рассказывала. Юбилей у Механошина праздновали, выехали на зеленую. Примерно там, где Козья Речка в Ингирь впадает…

— Это же далеко, — перебил я. — Километров тридцать ниже по течению.

— Да, там. Но возле города, сами понимаете, никак нельзя праздновать. Фейерверк, цыгане, все дела, а народ…

На обочине возле кустов сирени человек лет сорока приготовлялся пустить воду, Аглая яростно ему посигналила, мужчина послал в нашу сторону неприличную конфигурацию.

— Злой в последнее время народ.

Аглая покраснела. Повернули к линии, стали взбираться на мост.

— Приехали они на реку, разбили лагерь, давай уху варить, шашлык жарить, нажрались, а потом, значит, подарки…

Аглая затормозила на подъеме.

— Ненавижу, — сказала Аглая. — Как я все это ненавижу! Ненавижу Чагинск…

— Не принимайте близко к сердцу, — посоветовал я. — Это навсегда.

Аглая брезгливо плюнула в окно.

— А потом,