Фантом Я - Ольга Устинова

Но поиск совершенства принадлежности, как безымянные цветы актерам, и совершенства предмета, как красота ее мужей, в этом абсолютном принадлежании кому-нибудь, в сочетании с полнейшим отсутствием какой-либо коммуникабельности и высокомерным отказом вести компромиссные переговоры с реальностью, сделали Марью Павловну плакучей ивой над памятным кладбищем своих принадлежностей.

Позднее пастор сказал: «Ну и что же, что ты не чаяла свою жизнь без любви к мужчине, а теперь ты будешь делать свою жизнь через Бога».

* * *

С детства Марья Павловна не слышала.

Слух у Марьи Павловны был в любом случае далек от совершенства после тяжелого, полного слез и стонов, и бессонных ночей, и гноя воспаления среднего уха в холодном и снежном родном климате.

Но была другая анемия слуха, которая удваивала первую.

Марья Павловна была сконцентрирована на себе. Концентрация на себе двигала Марью Павловну через процесс ее присутствия в этом мире.

Ее неслышное существование не хотело слышать существования других. Это существование других, за исключением избранных ею и, следовательно, обожаемых, беспокоило и раздражало шумом и претензиями. И это все, что Марья Павловна об этих других знала.

Марья Павловна могла часами слушать своего гениального, по мнению всех, дядьку, брата матери, который любил делить с ней замыслы великих инженерных идей, в упрощенном для Марьи Павловны-подростка изложении. Но Марья Павловна относилась холодно и настороженно к всегда насмешливому и ядовитому военному инженеру и шахматисту дядьке, который часто над ней подсмеивался и называл, как Марья Павловна однажды услышала, за глаза просто «дурой».

Марья Павловна не знала, почему ей надо, относительно дядькиных просветительных лекций, слушать то, что она попросту не слышит. Дядька считал ее великолепным слушателем, у которого не все потеряно, и Марья Павловна принуждала себя следовать такому о ней мнению, потому, по крайней мере это дядькино мнение, выглядело как комплимент, и слушание занимало время, когда тоскливо было выдумывать как его занять. А еще потому, что не знала как от этих лекций отказаться, в силу своей стеснительности и нерешительности, и неумения произнести твердое «нет». И часами Марья Павловна смотрела в большие очки крупного, с лысиной, красивого дядьки, ничего не слыша и не стараясь, и от этого уставали глаза, потому что Марья Павловна не переносила смотреть подолгу в чьи-нибудь очки, и людей с очками не любила. И тяжелели веки до того, что, в конце концов, ужасно хотелось спать.

Пастор как-то сказал, сердясь, после того, как вот уже три раза сказал Марье Павловне что-то одно и то же о Библии: «Я повторяю тебе в последний раз, и если ты не услышишь — я больше не повторю… Теперь перескажи что я сказал».

Марья Павловга с трудом повторила что-то, что было эхом в ушах от слов пастора. Марья Павловна еще не доверилась Библии и пастору.

Когда Марья Павловна впервые услышала обращение к ней пастора и посмотрела в его большие линзы, что-то от одностороннего процесса общения с дядькой напомнило о себе. И Марья Павловна повторила старый трюк, когда нужно было отвязаться от чего-то, навязываемого ей в уши, улыбнулась и приготовилась спать с открытыми глазами.

Это было в итальянской церкви, на берегу Средиземного моря, в городке, где сконцентрировались эмигранты, ожидая разрешения в виде визы на прыжок в Америку.

В основном безбожники, из страны с запрещенной религией, нашли себя объектом работы миссионеров-американцев, пытавшихся, с помощью переводчика, втолковать им Слово Божье.

Элегантный пастор, в мирском спортивном свитере, подошел к Марье Павловне со Словом, не зная того, что привычка Марьи Павловны — не слышать. На просьбу пастора выслушать его, Марья Павловна, по примеру множества эмигрантов, ответила просьбой помочь ей вырваться в Америку. Только за тем, как и другие, Марья Павловна и пришла в эту церковь.

Но Марья Павловна у в и д е л а, и очки пастора не внушили ей привычной антипатии к людям с очками, глаза пастора с огромными, увеличенными стеклом, паучьими, как она для себя охарактеризовала, ресницами. Голубые глаза ее не то что привлекали, а загипнотизировали своей лучащейся красотой.

Сломанный рефлекс антипатии к очкам обострил внимание слуха, и Марья Павловна осознала, или отметила без интереса, что Слово в руках пастора и то, что он произносил, было о Боге.

Марья Павловна вежливо, привычно улыбнулась, разрешая высказаться симпатичному пастору мимо ее ушей.

Так началось.

* * *

Когда Марья Павловна закончила девятый класс ненавистной школы, ненавистный ритуал лета был неожиданно изменен родителями. Вместо каждогоднего выезда в пионерские лагеря, где мать Марьи Павловны работала бухгалтером все непереносимые три смены, а Марья Павловна, будучи неколлективным и некоммуникабельным ребенком, мучилась проблемой адаптации к сколоченному на тридцать дней по признаку возраста коллективу, мать Марьи Павловны предприняла выезд с Марьей Павловной и ее отцом в Крым, в Феодосию.

Причиной такой финансовой решительности матери Марьи Павловны послужила летняя командировка дядьки Марьи Павловны, родного брата матери Марьи Павловны, в Крым, на испытания подводных ракет на секретной спецбазе под Коктеблем. Солидная инженерная величина — дядька, обещал матери Марьи Павловны денежную поддержку и сильно подбивал мать Марьи Павловны на ломку летнего устоявшегося и осточертевшего Марье Павловне ритуала.

Марья Павловна устала ждать, сколько матери Марьи Павловны удастся выторговать финансовой поддержки у дядьки, в результате длительных вечерних дискуссий с ним в их тесной комнате, проводившихся на высшем дипломатическом уровне, ибо мать Марьи Павловны считалась в семье искусным дипломатом, и отец Марьи Павловны часто вздыхал: какой тайный советник не состоялся. Марья Павловна перешла от возбуждения к потере надежды, поскольку была склонна и к быстрому самовозгоранию, и к быстрому разочарованию.

Но поездка в выжженные степи Феодосии состоялась. И после трехдневной дипломатической борьбы с курортным комитетом, контролирующим цены на комнаты и сдирающим процент с частников, сдающих эти комнаты, мать Марьи Павловны от комитета ускользнула и нашла-таки комнату, сдаваемую нелегально и довольно далеко от моря.

В этой маленькой сырой оштукатуренной с потеками комнате Марья Павловна увидела, в отсутствие взрослых, на полу бутылку кагора и заинтересовалась запретным напитком. Никогда, даже на Новый год, Марье Павловне не разрешалось отмечать праздник чем-либо, кроме лимонада, и Марья Павловна, которой было уже пятнадцать лет, решила, что в таком солидном возрасте должна знать, что именно в этом мире запрещено.

Бутылка была уже распечатана, и Марье Павловне не пришлось пугаться конфликтов из-за опробывания родительской бутылки для гостей. Марья