Ничего не скажу - Владимир Станиславович Елистратов

домах и юртах монголов он часто висит в красном углу вместе с буддой. Монголы очень обижаются, когда им говорят, что Чингисхан не был монголом. Сейчас Чингисхан – самая популярная фигура планеты. Македонский, Наполеон, Тамерлан, Ленин и прочие исторические кровососы – пиявки по сравнению с Великим «арсланом» (львом) Чингисханом. Турки, татары, башкиры, узбеки, якуты, буряты и многие другие всерьез считают его своим. Однажды, года два назад, в подмосковной электричке я встретил полубезумного дедушку Анатолия Сергеича, который от Савеловского вокзала до Яхромы доказывал мне, прихлебывая пиво «Красный Восток», что Чингисхан был чистейшим славянином. К Чингисхану – на предмет сделать его своим – внимательно присматриваются персы и индусы. Китайцы давно уже сделали его великим китайским императором, совершенно не заботясь о национальности. Словом, двадцать первый век – век Чингисхана.

Я переночевал в очень уютном отеле «Чингисхан» и на следующее утро прочитал лекцию о российско-монгольской дружбе монгольским товарищам. Монгольские товарищи меня горячо поддержали. На банкете мы выпили за дружбу все того же «Чингисхана», сели в автобус и поехали в степь.

Я утверждаю: Монголия, если забыть о ее смогах и пробках, – самая красивая страна на земле. Утверждаю это как прапраправнук бабы Алёфы. Мытый малахит разнотравья. Скалы-горы таких причудливых форм, что от каждой новой хочется вскрикнуть. В них хочется вглядываться, как в облака. Вгляделся так – похоже на ящерку. Вгляделся по-другому – кленовый лист. Один раз я действительно вскрикнул, когда вместо белых юрт-гэров под скалой, похожей то ли на черепаху, то ли на человеческую голову, как мираж, появились разноцветные индейские вигвамы.

Оказалось, здесь снимали фильмы про индейцев. Те самые, из моего детства, с югославским актером Гойко Митичем, которому так хотелось подражать. Особенно тому, как он легко запрыгивает на крыши и скалы выходом силой сразу на две руки.

На поворотах дороги, как заснувшие часовые, высились груды камней-«обо», обереги путников.

Мы пообедали в гэре, погуляли по степи, по лесистому склону священной горы Богдо-Ула. Там пахло хвоей и карамелью. Ветер колебал траву. Она была то густым темно-зеленым бархатом, то, метнувшись в противоположную сторону, ослепительной фольгой.

К вечеру мы поехали назад, в Улан-Батор.

Я понимаю, что есть миллион описаний закатов. Но, описывая закат в миллион первый раз, скажу, что здесь, в Монголии, он – мыслящий, или, лучше сказать, словно бы ворожащий. Он действительно похож на разумное существо, на какого-то алого шамана, медленно растворяющегося в воздухе и торжественно творящего свое предсмертное камлание. Поверьте: это не стилистическая фигура. Это – правда.

Следующий день был моим последним днем в Монголии. Вечером предстояла поездка в аэропорт. А рано утром я поехал в монастырь Гандан, где у меня была заказана экскурсия.

В Гандане меня встретил лама Василий. Лет тридцати пяти. Бурят по национальности. Мы были очень похожи: оба в очках, коротко стриженные, с одинаковыми эпикантусами. Василий – чуть выше и плотнее, нос слегка приплюснутый. Он проводил персональную экскурсию. Мы подружились.

Не помню, сколько десятков тысяч тугриков стоила эта экскурсия. Тугрики похожи на подшивки «Литературной газеты» за 1973–1975 годы, которые я упорно храню на антресолях у себя дома. Зачем – неясно. Наверное, из любви к Слову. Кажется, четыре тысячи тугриков – это один доллар. Но я могу ошибиться: у меня плохо с математикой.

Я выдал Василию подшивку литературных тугриков, и экскурсия началась. Сначала Василий рассказал и показал мне все, что полагается, про Гандан. Я это пересказывать не буду: об этом можно прочитать в книжках. Или съездить и посмотреть, что интереснее. Потом мы разговорились.

– По профессии я математик, – сказал Василий. – Закончил мехмат в Улан-Удэ. Потом – аспирантуру. Когда я защитил диссертацию по комплексному анализу, я вдруг внезапно понял, что Будда был прав… Вы, случайно, не математик?

– О нет! Скорее наоборот…

– А кто, если не секрет?

– Не секрет. У нас в МГУ говорят, что факультеты бывают точные, естественные, неестественные и противоестественные. Так вот я – с противоестественного факультета. Преподаю такие странно-туманные вещи, как, скажем, семиотика, герменевтика и культурология.

– Ясно. Вы – мировед-космолог.

– Вроде того.

– Так вот там, в моем математическом комплексном анализе, есть такая загадочная величина «I». Так называемая мнимая единица. Никто не может понять, что это такое, но она есть, и без нее никак нельзя обойтись. И вот в один прекрасный момент я вдруг понял, вернее, почувствовал, что «I» – это и есть та самая буддийская Великая Пустота! И поехал учиться сюда, в Гандан. Закончил я сначала факультет восточной медицины…

– Ух ты! И вы умеете лечить?

– Нет. Вернее: умею, но не могу. Не имею права. Дело в том, что диагноз надо ставить по пульсу. А для этого нужны очень чувствительные чуткие пальцы. Но я раньше занимался боксом. Был даже мастером спорта и чемпионом Улан-Удэ в полутяже… Вот пальцы и отбил… Вы, кажется, не занимались боксом? – спросил он, внимательно глядя на мой нос.

– О нет, – сказал я, скашивая глаза к переносице. – Я ничем особо не занимался… Так… как говорится, конной греблей на коньках… И вообще я больше насчёт поесть…

– Ясно. Хорошее дело. Одобряю. Так сказать, кишкоплут-любитель…

– Вот-вот…

– Так что пришлось мне идти сначала в астологию, а потом уже – в Цанит.

– Что это такое?

– Высшее ламаистское богословие.

Ничего себе, думаю: мастер спорта по боксу, кандидат математических наук, медик-астролог, богослов… а я – профессор-треполог, который, чтоб не сдохнуть с голода, с утра до вечера преподаёт «жи-ши» абитуриентам. Стыдно, Вова.

– Сегодня в четыре буду защищать диплом.

– Ух ты! Тема, если не секрет?

– Никакого секрета. Если по-простому, то примерно так: «Развитие идей классической буддийской школы Вайшешика в доктринах Галупты и творчество ундер-гегена Заназабара 80–90-х годов 17 века».

Я помолчал:

– Это, значит, если по-простому…

– Ну да… Наверное, поеду года через три на Тибет в Лхасу.

– Завидую, – вздохнул я.

– Сейчас в Лхасу можно всем. И вам можно. А раньше туда никого не пускали. Даже самого Рериха не пустили в Лхасу. И Пржевальского тоже.

Василий внимательно посмотрел мне в глаза.

– Извините, но мне кажется… как бы это лучше сформулировать… Вы – наш человек.

– В смысле – бурятский монгол?

– И это тоже.

Я рассказал ему вкратце историю Алевтины-Самоедки.

– Интересно, – сказал он. – Очень интересно. Хотя дело, разумеется, не только в вопросах крови… Знаете что, когда приедете в Москву, попробуйте померить себе глаза.

– ?

– У бурханов, скульптур будд, о которых я вам рассказывал во время экскурсии, длина глаз – четырнадцать ячменных зерен, а ширина – четыре. Померьте себе глаза. Нет, нет,