Потерянный альбом - Эван Дара

шахте, исполосованный и исчерченный отраженным светом; и потом задумался о том, как пулю выпихнет в пространство, — как свинец, кусочек свинца взорвется наружу, про-зенонит и достигнет исключительной непрерывности, перед тем как ворваться прямиком в растрепываемую плоть живота; и задумался о том, каково иметь такую рану, задирать в школе низ рубашки и показывать бинты, белые мазки на пузе, когда ужасной силы Ух-х-х катапультировал меня вперед, а шею мотнуло назад, и я свалился на асфальт, и все мое лицо заплакало; а потом, после мимолетной паузы, надо мной оказался Энди — он просто парил, дробя солнечный свет и лепеча Ты в порядке? ты в порядке?..; но меня не трогал; даже не наклонился; и из своего изломанного положения на асфальте я оглянулся через плечо и увидел, как человек с пистолетом бежит к поджидающему дальше по дороге серому «седану»; потом он забрался со стороны пассажира, и машина тронулась; и потом, с волшебной быстротечностью, все кончилось; все завершилось; событие прошло и жизнь вернулась в колею; Энди даже не потрудился вызвать полицию — сказал, их такое не интересует; просто помог мне встать, встрепенул рукой перед штанами, чтобы помочь смахнуть гравий, и вернулся в контору; я, конечно, был в порядке: человек с пистолетом всего лишь меня толкнул, только и всего; руки у него были сильные, но ничего страшного не случилось, и, конечно, обошлось без всяких пуль, — конечно, в меня не стреляли…; ничего подобного; и так закончилась моя карьера заложника — кратко, неубедительно, с абсолютным отсутствием последствий: не-событие, раскрывшее весь свой потенциал, дивные новые течения к нынешней невидимости — ЗАКРЫВАЙТЕ ДВЕРЬ

Я в проходе, блуждаю… блуждаю по этому темному проходу, мимо полок с по-цирковому красочными пачками хлопьев, консервированной солониной, буханками в прозрачном целлофане, блестящими «Биг Джимами», чопорными «Пепперидж-Фармами», яркими переполохами моркови и гороха… такой маленький магазин, всего лишь гастроном посреди улицы, но сколь напориста его торговля… «схвати меня», говорит здесь все, и «выбери меня», и «ты должен взять меня»… и я беру… беру… ведь теперь это мои средства к существованию…; так что я иду по проходу между баррикадами торговли и пользуюсь невидимостью… несусь волной в канавах торговли, продвигаясь, неудержимое течение, совершенно невидимое… незначительный и невидимый, я выбрасываю руку вперед и срываю что-нибудь с баррикады, хватаю коммерческую единицу… «Кларк Бар»… «Бэйби Рут»… «Дрейкс Кейк»… и сую в свой рукав, что длиной до костяшек, или в боковую прорезь толстовки… а потом выхожу, прочь из магазина… и смотрю… смотрю налево и направо, но никогда — назад… и совершенно спокоен, куда бы ни смотрел… ведь таков эффект моей невидимости… невидимости подтвержденной… ибо как можно потревожить невидимость, как может отсутствие последствий обеспокоиться… да, теперь я могу использовать свои обстоятельства… могу достичь нового мастерства… могу служить своим собственным человеческим щитом… зная, что меня нельзя поймать… что я по определению незастигаем… потому что я везде… а следовательно, нигде…

…Более того, так было и вчера вечером…; ведь вчера вечером, после почти восьми дней вне дома, восьми дней снаружи, я мог действовать с уверенностью, с полной уверенностью, что меня не поймают, что меня никогда не поймают…; и потому в десять часов снова проходил дорожные ритмы своего знакомого пригородного сектора; снова продвигался между знакомыми рядами одноквартирных жилищ, мимо известных теневых масс и заглушающих деревьев; и снова дом — мой дом — молчал; снова уличный фонарь на углу отбрасывал градиенты серости на доски и стыки дома, ночной ветер запинался о нависающие ветки; но коврик у входа по-прежнему плоско лежал на пороге, а лестница в доме — моем доме — по-прежнему вела через переходящие друг в друга полосы тени и черноты на второй этаж; и все же я огляделся…; пачка апельсинового сока, поставленная на раковину, вернулась в холодильник и стала чуть легче, а стул, который я притащил из гостиной, полностью приткнулся на свое место под кухонный стол — где в своей возобновившейся обычности стал практически невидим…; другими словами, дом был спокоен, опрятен, обычен; другими словами, ничто не нарушало бытовую гармонию; другими словами, дом — мой дом — демонстрировал достойную восхищения последовательность…

…И снова я действовал решительно, снова взял дело в свои руки — я не мог оставаться в стороне и наблюдать, как стирается даже самая моя невидимость; я оглядел гостиную, потом взял с дивана одну из боковых подушек и положил на пол, прямо перед местом, где рядом с пепельницей на столике сидит мать; потом на кухне с сушилки рядом с раковиной взял синий пластиковый стакан и положил на кухонную стойку — но боком; а потом ушел, потом покинул дом — хотя по дороге прихватил из буфета небольшую стопку крекеров «Евфрат» и вдобавок парочку яблок из миски; яблоки болтались и оттягивали толстовку, но это ничего; ничего из того, что я взял, знал я, никто не заметит, никто не пожалеет; никто, даже полиция, не скажет, что что-то пропало…

…И затем я вернулся в Мидор-парк, где глазу раскрываются пространства, где зелень зеленая, даже когда черная, где в моих ушах гудел темный ветер ночи…; убегая из дома (моего дома), я тосковал по резным просторам парка, по его возможности расстояний, я нуждался в его зонированной открытости — хотел оказаться там моментально; и потому шел быстро, гранично, мимо Саншайн-стрит и мимо Семинол, а потом еще сильнее прибавил шагу, когда заметил зыбкую фигуру — человека, выгуливающего собаку, покупателя из «Приборов Стерна»; он, в пальто с темным воротником, вел своего подопечного на тугом поводке-рулетке; в какой-то момент он поднял взгляд и почти наверняка заметил, как я прохожу свои граничные шаги; но не возникло ни колебания, ни узнавания, ни проблеска памяти, ведущего к приятному выводу; мы оба просто кивнули друг другу в слепом добрососедском ритуале и быстро отвернулись…; и я спросил себя: а я раньше знал, что он живет рядом?..

…И вот я снова снаружи — вне, вдали, — чувствую себя как дома в своем тихом парке; и теперь я молчу; теперь я сижу на скамейке, облюбованной потому, что с ее планок — выложенных дугами, чтобы изящно принять человеческую спину, — я вижу три полных стороны парка; вижу достаточно, чтобы сказать, что ночь стоит тихая…; и она тихая…; какое-то время, признаюсь, я даже подумывал завалиться на боковую дома… у себя дома… хотя бы просто