Волчья Падь - Олег Стаматин

полной тишины, как где-то далеко, в непроглядной темноте, шуршит по земле множество тяжелых лап.

Федор направил в сторону шума свет фонаря, но не увидел там ничего. Дрожащей рукой он водил лучом по раскидистым кустам и древесным стволам, пока мельком не коснулся им одного из охотников.

Костлявый искренне, даже слегка по-детски, улыбался в темноту. Он был безоружен: ружье лежало в ногах, руки были распростерты в стороны, будто для предстоящих объятий. Тут он не выдержал и захохотал. Гнилые зубы с треском захлопали друг о друга, открывая вид на чернеющую пропасть гортани, откуда по округе разлетелся дикий, радостный хохот.

Здесь мы-ы-ы! Здесь перед вами-и-и! Сюда-а-а! Сюда-а-а! — не своим голосом прокричал в пустоту обезумевший охотник, а потом совсем по-звериному завыл — У-у-у-у! У-у-у-у!

Что он делает?! Он же нас всех убьет! — взмолился вслух испуганный Хвостов и попытался броситься на Костлявого, но на пути у него возник Мопс:

Захлопни пасть, ирод! — сильная рука с остервенением схватила человека за шиворот и отшвырнула в сторону. — Фонарем свети, а если драпанешь, паскуда, то патрона жалеть не стану на такую трусливую шваль!

На земле Федя не удержался и плашмя рухнул в заросли шиповника. Колючие ветки благословили его лицо царапинами, чудом не лишив глаз, а затем накрепко вцепились в одежду, не желая отпускать. С великим трудом он стал медленно выбираться из ловушки, постоянно озираясь по сторонам и рыская фонарем по темноте. Нутро его тряслось и предчувствовало что-то нехорошее. Должно быть, дикие звери давно приметили их и теперь бродили поблизости.

Костлявый по-прежнему задыхался в визгливом смехе. Недвижимые глаза его натужно рвались из орбит к лесу. Зрачки были узки, а сам взор выражал жуткую смесь первородного безумия и обреченности. Было в них что-то дикое, обращенное к тем временам, когда только свет огня мог спасти человека от того неизвестного ужаса, что скрывался в сумрачных русских лесах, а, может быть, спасти и от другого человека, который равно как и жертва обладал загадочным темным взглядом.

Томимый пустотой и преддверием смерти Мопс залепетал что-то и даже бросился креститься, но затем рука его отдернулась, оборвалась и натянуто повисла в воздухе. Он пробормотал еще что-то, а под конец своей невнятной речи прошептал какие-то слова совсем-совсем тихо и сплюнул. На миг его лицо просветлело и даже разгладились морщины на лбу, которые придавали его физиономии схожесть с собакой, но затем, столь же неожиданно как это странное прояснение, его лик сказочно потемнел, а в глаза вернулось слепое помешательство.

Показались чудища. Федя заслышал их еще задолго до того, как первое из них появилось в свете фонаря. То поскуливание, которое порой усиливалось и почти переходило в вой, то затишье с едва различимым тяфканьем мерно разливались по округе. Твари были аккуратны. Их невозможно было различить в темноте, но они и сами не спешили выходить к людям. Кажется, в то время, когда охотники восторженно молчали, ожидая своей участи, зверье окружало их со всех сторон. Хвостов слышал, как в темноте хрустели ветки под лапами животных, и как сминалась под их весом сухая трава, когда они с каждой секундой все ближе и ближе подбирались к человеческой плоти.

Тут звери окончательно осмелели, и одна из тварей вышла на свет фонаря. Создание было инородного естества, болезненное, пораженное лишаем, с клоками черной и рыжей шерсти в случайных местах. Оно обладало вытянутой, почти волчьей, мордой, а глаза ирода были совсем человечьими и оттого смотрелись еще противоестественней на обезображенном черепе. Медленно, прижавшись к земле и ощерив пасть, существо приближалось к людям, исподлобья разглядывая Костлявого своими остекленевшими от голода глазами и будто бы бормоча что-то искаженно похожее на речь. Вдруг оно остановилось, вытянулось всем своим исхудавшим телом и глухо зарычало, но потом смолкло. В ответ притихли и люди. Все звуки в одно мгновение кончились, и все дальнейшее протекало в полнейшей тишине.

В этом чужеродном, почти литургическом, безмолвии из леса появились и другие уродливые твари, их было с полдюжины, и голодные на слабых кривых ногах они стали подбираться к охотникам, напрочь игнорируя обомлевшего в сизой траве Хвостова, а когда все же добрались, то стали кружиться около, будто бы тем самым заводя жуткий языческий хоровод. Сидя поодаль, оцепеневший от ужаса Федя все еще отказывался верить в происходящее, но уже предчувствовал кровавую схватку, которая вот-вот должна была разразиться, однако время тянулось, а битва никак не начиналась. Тут он пригляделся к разношерстной толпе и увидел, что люди и звери терпеливо глядят друг другу в самые глаза и, будто это некая таинственная игра, правила которой диктует первобытная природа, ждут в чужих очах слабости и замешательства.

Отвратительное таинство единения людей и зверей не укладывалось в голове. До густого пота Федора пугали не только неведомые твари, которые, по здравому смыслу, могли существовать только в чьем-то воспаленном воображении, однако каким-то образом стояли вот тут на поляне, но и те не совсем уж люди, которыми оказались Мопс и Костлявый. Для Федора более и те и эти не имели человечьего обличья, поэтому ему стало страшно вдвойне, и оттого он сжался всем телом внутрь себя и туда же, в этот клочок беспокойного мяса, запрятал свою малохольную душу.

Вдруг среди собравшейся нечисти произошло что-то невероятное, тень сомнения промелькнула в чьих-то предательских глазах, и в полной тишине, без лишних криков, началась страшная давка и убийство.

Звери накинулись разом, связались с людьми в большой пестрый клубок и покатились. Изверги рвали лапами, кусали и грызли двух охотников, но и сами попеременно падали мертвые друг на друга, извергая на фиолетовую ночную траву содержимое желудков и синих вен, когда из гущи сражения вдруг появлялся то один, то другой нож, что резал неустанно и в разы смертоноснее звериного клыка. Странно, но звери не боялись умирать, а наоборот страстно желали этого. Они охотно надевались на серебристые клинки и испускали дух с таким благоговейным выражением морд, с такой радостью, словно сознавали, что ничего лучше смерти в их жизни уже не будет. Бедные звери, все существование которых было сплошь мучением, по-детски радовались смерти, что могла наконец избавить их оскверненные тела от кипящего в животе голода. Три твари уже лежали ничком, неестественно вывернув длинные лохматые шеи к небу да поджав скрюченные, будто бы от холода, ноги, а вот остальные все еще пытались одолеть обезумевших от боли охотников. Какая-то из тварей, видно раненная, порой пятилась назад, оголяя для взгляда окровавленных людей, а потом возвращалась, заново сплетая