Забытое слово - Оксана Николаевна Виноградова

Ознакомительный фрагмент

боялся, так как был беспартийный, родом из заброшенной в оренбургских степях деревеньки. Талант позволил ему получить художественное образование, которое, как ни странно, оказалось очень востребованным, а любовь к моей матери занесла в далекие чужие края. Из душевного равновесия папочку могли вывести только мамины слезы и нравоучения ее брата Славы – почетного парторга на промышленно-оборонном предприятии. Главный папин недостаток, по мнению мамы, – это то, что он понятия не имел, какая зарплата проставлена ему в «корешке» за текущий месяц и какие цены в магазине.

Естественно, маму угнетали папины чудачества. Выходя замуж, она принимала их за особенности необычного человека; сама-то она была как все: хорошистка, атеистка, приверженная общественной работе, а по специальности – инженер. Мое рождение было окрашено романтичной влюбленностью и большими светлыми надеждами на единение чувств и мыслей родителей, в честь чего, вероятно, меня и назвали. Увы, единение не состоялось. Разрыв между матерью и отцом становился все больше. Жизнь превращалась в однообразную и предсказуемую, и мама постепенно подрывала здоровье и психику в неравной борьбе с бытом. Сейчас ей как никогда требовалась поддержка реально думающего человека, единомышленника. Папа таким никогда не был и сиюминутно стать не мог. По этой причине с мамой произошла резкая метаморфоза, путь к которой был долог и незаметен. Теперь она не сомневалась в своем святом мученичестве.

По отношению ко мне мама соблюдала дистанцию. Когда я была маленькой, она, разумеется, целовала и обнимала меня, как все нормальные матери; играла со мной, помогала шить платьишки куклам. Иногда она злилась на меня за непослушание и ставила в угол. Кроме того, она всегда бдительно следила, чтобы я была накормлена-напоена, ухожена и вовремя спать уложена. Когда мама работала во вторую смену, она специально приходила в садик «Снежинка», куда меня водили, чтобы проверить, как за мной смотрят воспитатели; а однажды устроила большой скандал, так как воспитатели меня проворонили и я самостоятельно, в два с половиной года, ушла домой. Правда, далеко уйти я не смогла: заблудилась между соседними садиками «Снегурочка» и «Пингвин», с горя описалась и подняла громкий рев. Там меня и нашла заплаканная мама, смеясь от счастья… Да, она меня любила… только почему-то редко говорила мне об этом. Однажды мама забрала меня из детсада, и по дороге домой я сказала ей, что люблю ее «сильно-сильно, больше Ленина». Мама остановилась, мягко взяла меня за обе руки и сказала: «Хорошо. Только не говори об этом никому, пожалуйста». Ленин был святыней и вождем всех народов, и мама боялась инакомыслия, неосознанно прививая и мне этот страх. Она искренне верила в светлое коммунистическое будущее, которое ждет всех, если поступать по заветам Ильича. Мама чтила нормы и мораль социалистического общества, несмотря на то что семью ее отца раскулачили и развеяли по ветру! Единство и борьба противоположностей! Святая простота! Смесь наивности, упрямства и выдуманных догм делали маму для окружающих ее людей одновременно и жертвой, и палачом.

Мама всегда вела себя как идеал, образец; не было у нее изъяна ни в прошлом, ни в будущем. Она все делала правильно. Замуж вышла по любви, муж – ее единственный мужчина за всю жизнь; дома – блеск и чистота, еда всегда на плите; сама мать – аккуратная, образованная, и нет в ней никакого явного недостатка.

Мне казалось, что я не отвечаю ее критериям, и не верилось в ее любовь ко мне. Я боялась ее расстроить, потому что она потом почти всегда плакала и не хотела ни с кем разговаривать. Тогда я начинала думать, что, если б меня на свете не было, она была бы не такой несчастной.

И вот родилась сестренка Даша. Мама плакала. Моя радость сменялась то тоской, то разочарованием. Даша тоже плакала, и днем и ночью, и днем и ночью, и опять днем и ночью. Иногда вместе с ней начинала плакать и я.

Врачи велели кормить Дашу строго через три часа, иначе – напугали они – будут проблемы с желудком. Но Даша не знала об этом и почему-то хотела есть чаще. От голода она кричала, а мать опять плакала, не смея нарушить запрет врачей и опасаясь еще больших осложнений. Голодная, Даша не хотела спать, и мы трясли ее по квартире в коляске как сумасшедшие. Папа не выдерживал, как он сам выражался, «великого плача княгини Ольги» и постоянного ора Дашеньки и стал приходить с работы как можно позже, оправдываясь заработанными на «шабашках» деньгами.

Когда Даше исполнилось три месяца, у матери пропало молоко. Более того, Даша отказалась пить молоко и кефир с молочной кухни, в которую мать направил врач. Вопреки законам логики Даше понравился геркулес, который был дефицитом. Поэтому каждый вторник мама поджидала меня с коляской у школы, и мы шли к салону для обслуживания инвалидов Великой Отечественной войны. Там мы подходили почти к каждому человеку в очереди, и мать шепотом говорила: «Пожалуйста, продайте нам пачку геркулеса из пайка, у меня трехмесячный ребенок, кефир не пьет…» Чаще отказывали («У самих дети…»), но иногда кто-нибудь, виновато пряча глаза, говорил «конечно, конечно…». И мы стояли вместе с ним в очереди, выжидая, когда подойдет его черед.

Дефицит, надо сказать, сколько я себя помню, был всегда. Всегда надо было постараться достать что-нибудь из еды, из вещей. В очередях простаивали часами, и это было обычным делом. Наша семья, как и все люди, были занесены в список на стиральную машину, холодильник, велосипед, цветной телевизор «Горизонт»… Такие очереди длились годами. Люди десятилетиями стояли в очереди на машину, квартиру. Вся жизнь была как нескончаемая очередь. Дело доходило до анекдотов: я выстаивала очередь за котлетами, которых давали по пять штук на человека, а когда приближалась к прилавку, выкликивала мать. И та, с гордо поднятой головой, держа на вытянутых руках орущую Дашу, громче ее кричала: «Нам на трех!» На возмущение толпы мать парировала: «Она что, не человек, что ли?»

Обязанности вождя в государстве после смерти Андропова взял на себя Константин Устинович Черненко и почти тут же их сложил. Его панихиду мы смотрели по телевизору у дяди Славы. Он стоял перед экраном и скорбно отказывался от пирогов, которые предлагала ему жена. Мы, дети (я и мои двоюродные брат и сестра), а также их огромный, черный и лохматый королевский пудель Севка, настроения дяди Славы не разделяли и все съели. Похороны вызывали в нас чувство обыденности и легкого раздражения. Мы досадовали на то, что три дня не будет мультиков и детских