Юрий Слёзкин - Бабье лето

— А далеко их имение?

— Да не очень далече… верст поди восемь от нас будет… Туточка, вот, и земля их начинается…

Антон показал кнутовищем налево, на яровое поле.

— И хорошее, говоришь, хозяйство у них? — допытывался Галдин.

— Да уж вестимо, хорошее. Потому поляки — они это дело понимают. Не едят, не спят, деньги копят, сами всюду доходят. И одеваются просто, в дешевое. Пан-то, вишь, захворал что-то — в чужие края ездил, только неделю, как вернулся; так евоная сестра, не поверите, по-мужицки в сапогах верхом ездила по полям. В обору чуть свет ходит, зерна на продажу с девками отбирает. Только у них служить не ладно — сами картошку жрут и людям ничего окромя не дают. С голоду подохнешь! А хозяйство, верно, хорошее…

— Барышни-то учатся еще?

— Кажись, что нет,— отвечал кучер, заботливо отмахивая кнутом докучливых оводов.— Допреж они на зиму в город ездили, а теперь все тут живут.

Он помолчал и добавил:

— Чего им учиться — невесты богатые, живо повыходят. На святую у них нонечи что шуму-то было, что шуму! Не приведи бог. Гостей полон дом понаехало. И офицера, и так, штатские — откуда взялось. Танцевали, танцевали — наш земский {20}, брешут, каблук себе отбил, барышне какой-то в лоб заехал! Потеха!..

Антон ударил шалившего Орла по гладкому крупу, прикрикнув:

— Вишь, москаль! {21}

Дорога свернула к реке, коляска мчалась мимо густо заросшей усадьбы. По другую сторону раскинулось небольшое кладбище с деревянной киркой {22}.

Галдин смутно помнил эти места. Приезжая на короткое время к матери, еще будучи корнетом, он всего раз был тут и никого из соседей не знал.

— А это Клябина усадьба, что ли? — спросил он.

— Как-же-с, господина фон Клабэна-с! — торопливо ответил Антон, занятый лошадьми и дорогой, которая круто спускалась вниз.— Тоже важнеющий помещик…

Григорий Петрович не расслышал последних слов, коляска с треском, подпрыгивая, въехала на готовый отплыть паром.

На пароме коляска Галдина оказалась рядом с линейкой пана Лабинского. Антон слез с козел и держал за уздечку Османа, злобно косившегося на песочную кобылу новозерского владельца. Весь паром был наполнен тесно прижавшимися друг к другу телегами и бричками. Люди стояли плотной стеной. Было нестерпимо душно, несмотря на речную прохладу; голову дурманил крепкий запах дегтя, овчины и махорки. Бабы в цветных платочках на головах и теплых платках на плечах укачивали или кормили грудью оравших младенцев; мужики разговаривали степенно, помогая подтягивать плот стальным канатом.

— Ну, ну, давай, давай,— покрикивал на них паромщик Руман, плотный еврей с загорелым, обветренным лицом.— Почем лошадь продаешь? — он хлопал по крупу заморенную лошаденку, лошадь расставляла ноги и приседала от удара.

— Тридцать злотых {23} дашь, и добре будет,— морща в улыбку маленькое лицо свое, отвечал мужик.

— За кошку-то? — смеялся Руман, и все смеялись вслед за ним.

Пан Лабинский оказался красивым мужчиной с тонким благородным лицом, которому очень шел загар и белые длинные усы. Сестра его, напротив, не понравилась Галдину. Она была маленькая, сухонькая, с остреньким носиком, злыми серыми глазами, плотно поджатыми в неизменно презрительной гримасе губами.

«Заноза»,— подумал про себя Григорий Петрович.

Кадет и гимназист слезли с седел и разговаривали с девицами по-польски. Амазонка осталась в седле. Ей, должно быть, было не более шестнадцати лет. Поймав на себе взгляд Григория Петровича, она залилась ярким румянцем и в смущении наклонилась над шеей лошади.

Те, что сидели в коляске, очевидно, были однолетками. Одна широкая, крепкая, с хорошо развившейся грудью, с открытым здоровым лицом и целой копной золотых волос; другая поменьше, изящнее, с лицом продолговатым и строгим, с глазами карими и большими, как два глубоких озера. Она-то более всего и понравилась Галдину, снова напомнив ему чем-то неуловимым Анастасию Юрьевну.

Он не мог понять того, что они говорили, и это раздражало его. Ему было неприятно, что барышни оказались польками. Он по старой офицерской привычке недолюбливал поляков. Кавалеры часто поглядывали в сторону галдинской коляски — кадет несколько робко и с почтением к офицерским погонам, гимназист довольно нагло. Это был высокий субъект с длинными руками и ногами, с подслеповатыми глазами и нездоровым цветом лица. Он имел вид не в меру пожившего человека; у кадета, напротив, лицо непрестанно улыбалось наивной детской улыбкой. Пан Лабинский и сестра его сидели молча.

Паром медленно подплывал к противоположному берегу, где на круче, подпертый бревенчатыми сваями из лозы, возвышался белый каменный костел, а рядом низенький деревянный домик пана пробоща {24}. Въезд на гору, уложенный камнями, все же был довольно крут.

У сходней ждало несколько подвод, возвращавшихся обратно, из-за них произошла суматоха, когда пришлось съезжать с парома. Осман и Орел рванули первыми, зацепив колесами своей коляски колеса линейки пана Лабинского. Барышни вскрикнули, готовые выскочить в воду, кучера начали ругаться, а Григорий Петрович, красный и сконфуженный, схватил Антона за шиворот и стал трясти его.

Но все обошлось благополучно: коляска, красиво завернув на подъеме, помчалась по главной улице местечка, а линейка остановилась у костела, где ее сейчас окружила празднично разодетая толпа богомольцев.

Церковь возвышалась на другом краю местечка. Галдину пришлось проехать до самого конца главной улицы, останавливая на себе внимание всех местных жителей и приезжих. На него смотрели с изумлением и любопытством, кланялись и провожали глазами, громко делая свои замечания относительно самого барина, его лошадей и упряжки.

У ограды церкви к Галдину подошел пьяненький мужичонка и, держась обеими руками за крыло экипажа, в упор уставился на офицера.

— А я тебя знаю,— сказал он, покачнувшись,— ты прилукский барин… как же — я знаю… там мне с тебя следывает два целковых, я у матки твоей дрова пилил… как же, я помню…

Григорий Петрович махнул на него рукой и поспешил скрыться в дверях храма. Он отнюдь не был религиозен, но ему казалось необходимым побывать в церкви, как местному помещику и прихожанину, и этим оказать уважение священнику — духовному пастырю и представителю православия в иноверческом крае. И хотя попов и вообще духовенство он привык презирать еще будучи в корпусе, но почему-то ему казалось нужным своим примером поддерживать это уважение к духовной власти у крестьян. Он не то чтобы был убежден в этом, но просто откуда-то знал, что так должно. Кроме того, он надеялся встретиться в церкви с Анастасией Юрьевной.

Служба началась уже давно, храм был полон молящимися. По правую руку от входа стояли мужики, по левую — бабы. Баб было гораздо больше мужиков. Как и на пароме, многие из них держали на руках плачущих ребят. Как и на пароме, невыносимо было душно, пахло дегтем и овчиной и трудно было пробраться вперед, несмотря на то, что офицеру все старались дать дорогу. Наконец с большим трудом удалось Галдину взойти на левый клирос, где обыкновенно стояла вся местная аристократия; на правом помещался хор. Не будучи ни с кем знаком, Григорий Петрович смущенно стоял в углу у хоругвей, оглядываясь и машинально часто-часто крестясь. Но никто из присутствующих, к крайней его досаде, не напоминал ему собою юную графиню.

Ближайшим его соседом оказался небольшого роста полный господин с румяным лицом и русыми бачками. Одет он был в форму почтово-телеграфного чиновника и вид имел весьма самодовольный. Он держал перед собою форменную свою фуражку и непрестанно наклонялся к уху рядом стоящей девицы, говоря ей что-то забавное, девица жеманно прикрывала рот платочком и отвечала ему молящим шепотом:

— Ах, право, ах, оставьте, пожалуйста.

На ней было розовое платье с кружевцами, на руках кружевные митенки {25}, на пышной прическе торчала большая соломенная шляпа с красными маками. Если бы не большой, до ушей, рот, усики, черный пушок на подбородке и большие, хотя и белые клыкообразные зубы, ее можно было бы назвать миловидной. Голос у нее был резкий и несколько хриповатый, она никак не могла совладать с ним, поэтому шепот ее походил на громкий говор. По другую ее сторону, поглаживая рыжую бороду, стоял акцизный чиновник {26}, неимоверно плотный и неимоверно высокий. Он все время молчал, хотя незаметно было, чтобы он молился или о чем либо думал.

Дальше, ни на минуту не успокаиваясь, поводя бедрами и головой, стояла дама в синем платье. Лица ее Галдин не мог видеть, но по фигуре решил, что она пожилая и некрасивая. Рядом с нею, устало покачнувшись вперед, но с заметной еще военной выправкой, стоял господин в тужурке цвета хаки {27} и высоких ботфортах.